Человек из Назарета

И еще несколько дней спустя, когда Мария собирала цветы, она почувствовала, как к ней приходят последние слова этой песни или молитвы: «Воспринял Израиля, отрока Своего, воспомянув милость, как говорил отцам нашим, к Аврааму и семени его до века. Аллилуйя! Аллилуйя!» [37]
Захария, хотя и по-прежнему оставался нем, был достаточно крепок и на аппетит не жаловался. Однажды вечером, за обедом, он стал внимательно прислушиваться к тому, о чем говорили его жена и ее родственница, при этом Захария кивал, мычал и присвистывал после каждого их высказывания, требовавшего, как он считал, его священнического подтверждения.
— Так ты думаешь, он поверит? — спросила Елисавета, проглотив кусочек жареной рыбы.
— Божий ангел явится ему.
Здесь Захария забавно изобразил на своем лице весь ужас подобного посещения.
— Всему Господне время, — произнесла Елисавета. — Но сначала он должен выдержать испытание на веру. В том и юмор Бога, что Его сын и пророк Его сына должны быть зачаты там, где это невозможно. Не после крепких объятий плотской любви, но из нетронутого чрева и из чрева давно уже бесплодного. Думаю, Захария, именно так ты и должен это записать.
Захария все кивал и кивал и, похоже, готов был уже заговорить, издав гортаный звук, но оказалось, что он всего лишь поперхнулся рыбьей костью.
Елисавета похлопала Захарию по спине, чтобы кость прошла, и спросила Марию:
— А что, не подшутил ли как-нибудь Бог над твоим Иосифом?
— Он добродетельный муж и святой человек, — ответила Мария. — Но он плотник, а не пророк и не поэт.
— Знает ли он, зачем ты здесь?
— Я сказала, что еду к тебе за благословением по случаю предстоящей свадьбы. Ты ведь все-таки моя кровная родственница. И я обещала ему, что пробуду здесь совсем недолго.
— Да, времени осталось мало, — сказала Елисавета. — Ты должна побыть здесь, пока это не произойдет. А когда ты отправишься домой, новость обгонит тебя. И тогда Иосиф будет более готов поверить в то, что ты ему расскажешь.
— Готов-то он будет, да не до конца, — заметила Мария с необычным для нее спокойствием. — Ему придется пройти через гнев и разочарование, но я молюсь, чтобы ангел Божий…
— Да, дитя мое?
— Сделал так, чтобы это продолжалось недолго.
А Захария все кивал и кивал головой.
На самом деле о том, что Елисавета в тягости, в Назарете уже было известно.
Сидя у входа в мастерскую, Иосиф шлифовал песком деревянное ярмо для быка, которое закончил совсем недавно одним погожим утром, и рассуждал об услышанном. Здесь же, с кислым выражением лица, сидел средних лет человек — пекарь по имени Иофам, всегда скептически смотревший почти на все, что его окружало, и таким же скептическим, разумеется, было его отношение к последней новости.
— Полный вздор рассказывают те, что прибыли с караваном из Аин-Карима, — заявил он. — И ты это знаешь.
— Знаю и то, что там много правды, — возразил Иосиф. — Я тебе другое скажу. Думаю, Марии это стало известно еще до ее отъезда.
— Но каким образом? — спросил еще один человек, сидевший тут же, по имени Измаил. — Ей что, приснилось это?
— А почему бы и нет? Сами знаете, в снах приходит очень многое.
— Просто безумие какое-то! — воскликнул Иофам. — Это ведь та самая Елисавета, которая замужем за… как его там? — за священником, который будто бы онемел? Так или нет?
— Точно так, — подтвердил Иосиф. — Троюродная родственница Марии.
— Господь подходит к нему с левого бока, — съязвил Иофам, — и поражает его немотой. Господь подходит к нему с правого бока — и он уже готовится стать отцом.
— Впрочем, нет никакой гарантии, что это будет именно сын, — заметил Измаил. — Небось раздуваются от гордости, что к ним сам Господь благоволит, а тут вдруг раз — и дочь!
— Господь не стал бы так беспокоиться из-за дочери, — сказал Иофам. — Но что бы там ни было, каким же образом он сообщил ей об этом? Он — я имею в виду священника, а ей — это значит своей жене. Ведь он же немой!
— Она умеет читать, — заметил Иосиф. — Уверен, что умеет. Всего и нужно-то было — взять и написать это. Там связей хватает, я имею в виду ее семью. К тому же люди состоятельные, что тоже неплохо. И еще родство — дальнее, правда, но все же родство — с царским, можно сказать, семейством. С самим царским домом.
— Не надо рекомендаций, — прервал его Иофам, а затем спросил: — Когда же мы получим приглашения на свадьбу?
— Времени еще много, — ответил Иосиф. — Мы только-только подписали договор.
— Иосиф обрученный! — торжественно произнес Иофам. — А его возлюбленная уже покинула его.
— Полегче, Иофам, — предупредил Иосиф, поднимая отполированное ярмо. — Полегче. Есть ведь какие-то пределы.
Здесь Измаил, который был старым и тщедушным, закашлялся. Иофам изрек:
— Напоминание о бренности: «Помни, о человек, когда ты кашляешь, что это скрежет пилы, впивающейся в ствол древа твоей жизни».
— Что-то я не припомню этого текста, — сказал Измаил, закончив кашлять.
— Я только что его придумал. Слово пророка Иофама. — И он направился через улицу к своим печам.
ШЕСТОЕ
Когда Елисавете пришло время рожать, повивальных бабок явилось намного больше, чем было нужно. Все эти бабки, на много миль вокруг, очень хотели помочь или хотя бы просто быть свидетельницами чудесного рождения, о котором весь их прошлый опыт говорил, что такое невозможно, несбыточно или, во всяком случае, маловероятно. Правда, где-нибудь в книгах могло быть написано о чем-либо подобном, случавшемся с другими женщинами спустя много времени после того, как у них в известном возрасте прекращались месячные, но поскольку о книгах повивальным бабкам ничего известно не было, то они по этому поводу и не волновались. Вот священник Захария, человек в книгах сведущий, — тот ожидал прихода чуда, но он был нем и к тому же, как знали все повивальные бабки, недавно впал в детство. А у Елисаветы все признаки уже были налицо: она обливалась по́том, тужилась, и вздувшийся живот конечно же был порожден не силой воли, хотя такое тоже иногда случалось, да и родовые муки выглядели естественно, как у всех прочих рожениц, которых повивальным бабкам довелось видеть прежде.
Затем, довольно легко, Елисавета разрешилась от бремени младенцем. Это оказался мальчик, здоровый и крепкий, и, когда его отделили от пуповины и шлепнули, он закричал на белый свет громко и с великой страстью. Большой младенец! Один из самых больших, каких им доводилось видеть!
Здесь, я полагаю, необходимо все же сказать, что, вопреки легендам, появившимся уже после смерти этого человека, младенец вовсе не был гигантом. Все мы слышали рассказы об отрезанной голове, хранившейся в огромном сосуде для вина, о том, что она была размером с бычью, и всякие прочие байки; говорили также, что она была очень тяжелой (эту сказку распространил некий галл) и что будто бы, дабы поднять ее, требовались усилия двух или трех мужчин, однако никому не известно, где эта голова находится теперь.
Новорожденный был просто большим ребенком, а затем он вырос и стал мужчиной, рост и телосложение которого были необычны для израильтян, народа низкорослого, однако этого мужчину нельзя уподобить ни Голиафу, ни даже Самсону, если уж говорить о людях, в реальном существовании которых можно не сомневаться. О гигантизме Иисуса Наггара (или Марангоса), который конечно же был кровным родственником этого младенца, рассказывают очень похожие истории, и в них, полагаю, есть доля правды, но только тогда, когда речь идет о взрослом человеке. Однако позвольте мне не предвосхищать событий. Пусть о новорожденном будет сказано только то, что был он крепким и громогласным. Когда наступил день его обрезания, он, несчастный, истошно ревел над потерей своей крайней плоти так, будто это была самая драгоценная вещь на свете. Священник, совершавший обряд, произнес: