Империй

– Но как это сделать?
– Выступить обвинителем против Верреса и преследовать его в судебном порядке за вымогательство и злоупотребления.
Вот оно! Я с самого утра знал, что это случится, и Цицерон – тоже, но он хотел сообщить об этом в определенной ситуации. Я никогда прежде не видел его настроенным столь решительно. Он выглядел как человек, который ощущает в себе силы вершить историю. Никто не произносил ни слова.
– Что это у вас вытянулись лица? – с улыбкой осведомился Цицерон. – Ведь я еще не проиграл. И, уверен, не проиграю. Сегодня утром меня посетили сицилийцы, которые собрали убийственные свидетельства относительно злодеяний Верреса. Не так ли, Тирон? Мы поместили их под замок в моем кабинете. И после того как мы выиграем – только подумайте, я в открытом судебном заседании одерживаю верх над Гортензием! – раз и навсегда закончится вся эта чушь о «втором из двух самых лучших в Риме адвокатов». Если мне удастся осудить человека столь высокого ранга, я согласно существующей традиции уже на следующий день стану претором – и тогда конец прыганью на задней лавке Сената в надежде получить слово. Это настолько укрепит мои позиции и возвысит меня в глазах римлян, что избрание на пост эдила мне обеспечено. Но самое главное в том, что это сделаю я сам, Цицерон, не прося о помощи никого, и уж тем более Помпея Великого.
– Ну а если мы проиграем? – спросил Квинт, к которому только сейчас вернулся дар речи. – Ведь мы же защитники, а не прокуроры. Мы никогда не выступали в качестве обвинителей. Ты же сам говорил: защитник обретает друзей, обвинитель – только врагов. Если ты не сумеешь раздавить Верреса, вполне вероятно, что со временем он станет консулом, и тогда не успокоится до тех пор, пока не раздавит нас.
– Это верно, – согласился Цицерон. – Если хочешь убить опасного зверя, это нужно сделать с первого удара. Но разве ты не понимаешь? Победив Верреса, я получу все: высокое положение в обществе, славу, пост, титул, власть, независимость, огромное количество клиентов в Риме и Сицилии. Это откроет мне дорогу к должности консула.
Впервые на моей памяти Цицерон столь откровенно признался в своих непомерных амбициях и произнес заветное слово: КОНСУЛ. Для любого человека, посвятившего себя политике, это было апофеозом, пределом мечтаний. Само летоисчисление определялось по консулам, их имена были начертаны на всех исторических документах и краеугольных камнях. Консульство фактически дарило человеку бессмертие. Сколько дней и ночей со времени своей неуклюжей юности грезил этим Цицерон, холя и лелея эту мечту, как самое драгоценное сокровище? Иногда бывает так, что открывать свои мечты другим раньше времени – глупо. Скептицизм и насмешки окружающих могут убить надежду раньше, чем она сбудется. Но часто бывает наоборот: рассказать о своей мечте в подходящий момент помогает увериться в ее осуществимости. Именно это произошло той ночью. Произнеся слово «консул», Цицерон словно посадил на наших глазах семя, и теперь мы должны были с восхищением наблюдать за тем, как оно произрастает. В тот момент мы взглянули на блистательную фигуру Цицерона его собственными глазами и поняли его правоту: если он победит Верреса, появится реальная возможность того, что – при наличии определенной удачи – ему удастся преодолеть путь, ведущий к вершине.
* * *
В течение следующих месяцев нам предстояло сделать очень многое, и, как обычно, львиная доля работы досталась мне. Перво-наперво я занялся избирателями. В то время в выборах эдила участвовали все граждане Рима, поделенные на тридцать пять триб. Цицерон принадлежал к Корнелийской, Сервий – к Лимонийской, Помпей – к Кластаминской, Веррес – к Ромилийской, и так далее. Каждый гражданин голосовал на Марсовом поле в качестве представителя своей трибы, и результаты голосования каждой трибы оглашались затем магистратом. Победителями провозглашались четверо кандидатов, за которых проголосовало наибольшее число триб.
Такая система выборов давала Цицерону определенные преимущества. Во-первых, в отличие от порядка выборов консулов и преторов, здесь право голоса в равной степени имели все граждане, независимо от их благосостояния, а Цицерон с уверенностью мог рассчитывать на поддержку купцов и многочисленной бедноты. Тут аристократам было бы сложно прижать его. Во-вторых, при такой системе было значительно проще вербовать сторонников перед выборами. Каждая триба имела в Риме свою штаб-квартиру – здание достаточно большое, чтобы устраивать там многолюдные встречи и банкеты.
Я обратился к нашим записям и составил большой список всех людей, которых когда-либо защищал и кому помогал Цицерон за последние шесть лет. Затем мы встретились с этими людьми и попросили непременно пригласить сенатора выступить на ближайшем мероприятии, которое планируется их трибой. Просто поразительно, какому большому количеству людей за шесть лет смог помочь Цицерон либо советом, либо защищая их в суде! Вскоре предвыборное расписание Цицерона заполнилось многочисленными встречами и договоренностями. Его рабочий день стал длиннее обычного. После судебных процессов и заседаний Сената он спешил домой, чтобы принять ванну, переодеться и тут же отправиться в какое-нибудь другое место, где ему предстояло выступить с очередной зажигательной речью. Его лозунгом стало: «Правосудие и реформы!»
Квинт выступал в качестве руководителя его предвыборной кампании, а Луцию было поручено заниматься делом Верреса. Наместник должен был вернуться с Сицилии в конце года, и, вступив на территорию Рима, он тут же утрачивал свой империй, а вместе с ним – неприкосновенность и иммунитет против судебного преследования. Цицерон был полон решимости нанести удар при первой же возможности и, если получится, не позволить Верресу замести следы или запугать свидетелей. Поэтому, чтобы не вызвать у противников подозрений, сицилийцы перестали посещать наш дом, а Луций стал кем-то вроде связника между Цицероном и его клиентами с Сицилии, встречаясь с ними в укромных местах в городе.
Это позволило мне ближе узнать Луция, и чем чаще я с ним общался, тем больше он мне нравился. Во многих отношениях он очень напоминал Цицерона – умный и занятный, прирожденный философ. Они были почти одного возраста, они вместе росли в Арпине, вместе учились в римской школе, вместе путешествовали по Востоку. Но была между ними и огромная разница: в отличие от Цицерона Луций был начисто лишен амбиций. Он жил один в маленьком домике, забитом книгами, и днями напролет был занят только чтением и размышлениями – самым опасным для человека занятием, ведущим, по моему глубокому убеждению, к нарушению пищеварения и меланхолии. Но, как ни странно, несмотря на привычку к уединенному образу жизни, он вскоре привык ежедневно покидать свой дом. Он был до такой степени возмущен злодеяниями Верреса, что его желание посадить наместника на скамью подсудимых превзошло аналогичное чувство, испытываемое Цицероном.
– Мы сделаем из тебя юриста, братец! – восхищенно воскликнул Цицерон, когда Луций раздобыл для него еще одну солидную порцию сокрушительных свидетельств о подлостях Верреса.
В конце декабря произошел случай, весьма драматическим образом спутавший нити, из которых теперь была соткана жизнь Цицерона. В темный предутренний час я, как обычно, открыл входную дверь, чтобы переписать посетителей, и увидел во главе длинной очереди человека, которого мы не так давно видели в Порциевой базилике. Он тогда витийствовал в защиту колонны, сооруженной его прапрадедом Марком Порцием Катаном. Он был один, без сопровождающего раба, и выглядел так, будто всю ночь спал на улице. Я вполне допускаю, что так оно и было, но наверняка сказать не могу, поскольку Катон-младший всегда имел растрепанный вид и был похож то ли на блаженного, то ли на мистика.
Разумеется, Цицерон захотел узнать, что привело человека столь знатного происхождения к порогу его дома. Дело в том, что Катон при всей своей эксцентричности принадлежал к элите старинной республиканской аристократии, связанной брачными и родственными узами с родами Сервилиев, Лепидов и Эмилиев. Цицерон был до такой степени польщен тем, что к нему пожаловал столь знатный посетитель, что лично вышел в таблинум и провел гостя в свой кабинет. Он давно мечтал залучить в свои сети такого клиента.