Улика

На столе в кухне находились бумажные тарелки и несколько чашек, помимо жалкого ассортимента консервированной еды. Этот парень питался даже хуже, чем я. Жилой комплекс был совсем новый, и все кухонные приборы — совсем чистые: самоочищающаяся плита, большой холодильник, посудомоечная машина, мусорный контейнер. Морозилка была забита картонными упаковками «Скудной Диеты». Ему нравились спагетти и куриные ножки. Также там лежала на боку бутылка очищенного спирта и целая куча замерзших плиток шоколада, которые выглядели как приглашение обломать последние зубы.
Столовая была продолжением маленькой гостиной и соединялась с кухней посредством окошка, закрытого двумя ставнями, выкрашенными в белый цвет. Мебели там было также немного. Стол такой же, как в гостиной. Телефон, подключенный к автоответчику со все еще пустой кассетой. На столе валялись различные принадлежности, непосредственно связанные с печатанием на машинке, однако самой машинки не было видно. Содержимое бутылочки с замазкой загустело, как старый лак для ногтей. Корзина для мусора была пуста.
Я вернулась обратно в кухню и проверила мусорное ведро, полное но набитое не сильно. Я бодро углубилась в его содержимое и наткнулась на целую кипу смятых листов бумаги. Я вынула мешок и вложила новый. Сомневаюсь, чтобы Энди помнил, выносил или не выносил он мусорное ведро. Скорее всего, еще будучи женатым, он не слишком обременял себя домашней работой. Боюсь, он воспринимал такие вещи как должное, эльфы и феи приходили по ночам и отмывали мочу с краев унитаза, если днем он ненароком промахнулся. Я посмотрела на часы. Прошло уж тридцать минут, с тех пор как я проникла в квартиру Энди, и я решила не испытывать судьбу.
Я закрыла и заперла стеклянную дверь на балкон, прошлась по комнатам, чтобы напоследок еще раз убедиться, что я ничего не упустила, и вышла, прихватив с собой мешок с мусором.
К полудню я снова была дома и сидела в квартире Гарри, окруженная Эндиным мусором. Картина напоминала пикник какого-нибудь нищего попрошайки. Вообще-то, отбросы были вполне доброкачественными, и для того, чтобы пробраться сквозь них, мне не пришлось подавлять желудочные спазмы. Энди явно нравились соленые огурчики, оливки, анчоусы и другие продукты, в которых не живут микробы. Там не было остатков кофе или апельсиновых шкурок. Никаких улик, указывающих на то, что он ел что-нибудь свежее. Множество банок из-под пива. Три пластиковых контейнера из-под «Скудной диеты», горы старых писем, три извещения от кредиторов, обведенных по краю красным или розовым, счет с мойки машин и письмо от Дженис, которое, видимо, привело его в ярость, потому что он скатал его в маленький шарик и даже пожевал немного. На бумаге были отчетливо видны отпечатки его зубов. Она приставала к нему по поводу денег, временного содержания, которые опять «пришли с опозданием», писала она, два раза подчеркнув эти слова и заключив их между двумя восклицательными знаками.
На дне мешка была целая пачка чеков с названием банка Энди и номером его счета, аккуратно напечатанным на них. Я позаимствовала парочку на случай, если мне это понадобится в дальнейшем. Перед этим я отложила в сторону смятые бумажки, засунутые в середину этой помойки. Теперь я взяла их и очистила от налипшего мусора — шесть вариантов письма к кому-то, называемому в тексте то «ангелом», то «возлюбленной», «светом моей жизни», «моей дорогой» и «дражайшей». Похоже было, что анатомические подробности строения этой леди произвели на него неизгладимое впечатление всеми своими драгоценными частями, чего не скажешь о ее умственных способностях. Ее любовный жар все еще держал его в своей власти, следствием чего явилось явное ухудшение качества его машинописи — большое количество перебивок в строчках, где он припоминал «часы, проведенные вместе», как я вычислила, это происходило где-то в районе Рождества. Вспоминая об этом, Энди явно ощущал нехватку прилагательных, но глаголы были вполне однозначны.
— Ах, Энди, старый козел,— пробормотала я про себя. Он писал, что не дождется того мгновенья, когда она снова припадет губами к его… все зачеркнуто. По-моему, там было что-то из цветочной анатомии, и знание ботаники подвело его. Так же он не мог определиться, какой выбрать тон. Он колебался где-то между раболепным обожанием и интонациями проповедника. Про грудь ее он писал такие вещи, что я подумала, не будет ли ей во благо хирургическое вмешательство, которое сократит объем этой детали. Читать это все было неловко, но я постаралась до конца выполнить мой служебный долг.
Покончив с этим, я сложила все бумаги в аккуратную стопку. Надо будет завести для них отдельную папку на случай, если они мне понадобятся. Я запихнула весь мусор обратно в мешок, и сунула его в контейнер для отбросов. Затем я решила проверить автоответчик. Там было одно сообщение.
— Привет, Кинзи. Это Эш. Слушай, я поговорила вчера с мамой по поводу того дела с Лансом, и она хочет встретиться с тобой, если ты не возражаешь. Позвони мне, когда будешь дома, и мы договоримся. Может быть, сегодня после обеда, если тебя это устраивает. Спасибо. До встречи. Пока.
Я набрала их домашний номер, но была занято. Я переоделась в джинсы и приготовила себе ланч.
Когда я дозвонилась до Эш, ее мать легла отдыхать и ее нельзя было побеспокоить, но меня пригласили к чаю в четыре часа.
Я решила съездить в стрелковый клуб и потренироваться с пистолетом тридцать второго калибра, который хранился в верхнем ящике моего стола, обернутый в старый носок. Я засунула пистолет, обойму и коробку с пятьюдесятью патронами в холщовую туристскую сумку и бросила ее в салон машины. Мне пришлось остановиться по дороге, чтобы заправиться, и затем я направилась на север по сто первой магистрали до пересечения со сто пятьдесят четвертой, следуя по дороге, поднимающейся крутыми зигзагами по склону горы. День был прохладный. Вот уже некоторое время у нас шли непредвиденные дожди, и вся растительность была темно-зеленого цвета, сливаясь вдалеке в одну массу цвета морской волны. Облака над головой были белые, как хлопок, с рваным нижним краем, будто изнанка кровати с пружинным матрасом. По мере того как дорога поднималась, туман собирался клочьями и понемногу растворялся в воздухе. Машины замедляли ход, чтобы приспособиться к меняющейся видимости. Мне пришлось два раза перейти на более низкую передачу, и я включила печку.
На вершине я свернула налево на второстепенную дорогу, едва ли в две полосы шириной, которая круто устремилась вверх, каждые полмили заворачивая на триста шестьдесят градусов. Массивные валуны, одетые в темно-зеленый мох, обрамляли дорогу. Нависшие над ней деревья загораживали солнце. Стволы живых дубов были, как изморозью, покрыты зеленоватой коркой грибовидных наростов, словно это была старая медная крыша. Я чувствовала запах вереска и лавра и слабый аромат костра, струившегося от хижин, притулившихся вдоль хребта. Дорога шла теперь по краю отвесного склона и было видно, что каньоны полны туманом. Белые ворота стрелкового клуба были открыты, и я проехала последние несколько сотен ярдов к стоянке, посыпанной гравием, пустынной, если не считать одинокого туристического вагончика. Я была здесь единственным человеком, если не считать смотрителя тира.
Я заплатила четыре доллара и последовала за ним к домику. Он снял висячий замок и достал картонный прямоугольник на куске проволочной сетки с нарисованной на нем мишенью.
— Сегодня плохая видимость с этим туманом,— предупредил он.
— Проверим,— сказала я.
Он посмотрел на меня с недоверием, но все-таки вручил мне мишень, ружье и две дополнительных мишени. Я не была на стрелковой площадке уже несколько месяцев, и было очень приятно потренироваться в одиночестве. Подул сильный ветер и стал гнать клочья тумана по бетонным плитам, как в каком-нибудь фильме ужасов. Я установила мишень на расстоянии двадцати пяти ярдов и надела наушники. Теперь все звуки снаружи превратились для меня в слабое шипение, а мое собственное дыхание стало громким, будто под водой. Я вставила восемь патронов и начала стрелять. При выстреле раздавался такой звук, будто где-то совсем рядом лопался воздушный шарик, и появлялся легкий пороховой дымок, который я люблю.