Улика

Я сказала ему, что я буду у Олив, и мы условились там побеседовать. Я не горела желанием быть замеченной в его обществе, но он настаивал, и я подумала, что хуже, чем есть, мое положение стать не может. Я никогда не страдала излишней конспиративностью, и мне до смерти надоело вести себя так, как следовало в моей ситуации. Беспокойство тяжестью лежало у меня на сердце. Мне нужно было отвлечься.
Я выехала в город и купила себе пару туфель на высоких каблуках. По мере развития событий мое беспокойство и волнение стало радостным возбуждением. Проведя всю неделю как затворник, я поняла, что во мне еще пока сохраняются некоторые социальные импульсы. Возможно, они залегают глубоко, похороненные под глубоким пластом осторожности, но тем не менее они — часть меня. Мое отношение к Олив сделалось благосклонным, несмотря на то, что лишь вчера еще ее обращение казалось мне высокомерным и снисходительным. Кто я такая, чтобы судить ее? То, как она живет в этом мире, меня не касается. Она заполняет свою жизнь теннисом и покупками, но время от времени она занимается и благотворительностью, чем я, например, похвастаться не могу. Она была права в одном: все зло в жизни от изгоев и тех, кто считает, что с ним несправедливо обошлись. Довольные жизнью люди, как правило, не подделывают чеки, не грабят банков и не убивают своих сограждан.
Я подумала было сходить в тренажерный зал, но решила, что не стоит. Я не занималась со вторника, но мне было наплевать. Я улеглась на диван и проспала большую часть дня.
В три часа я надолго погрузилась в ванну с пеной. Вообще-то я налила туда жидкости, которой мою посуду, но пены было хоть отбавляй. Я помыла голову и для разнообразия даже расчесала волосы. Я раскрасила лицо чем-то, что у меня проходило за косметику, и затем нырнула в белье и шелковые чулки. Платье было обалденное, и оно сидело на мне великолепно, совсем как то черное на Олив предыдущим вечером. Мне никогда не доводилось примерять все эти роскошные женские штучки. После того как погибли мои родители я воспитывалась незамужней теткой, которая также не была специалистом по всем этим вещам. Я проводила дни своего детства с игрушечными пистолетами и за книгами, обучаясь самодостаточности, что очень ее радовало. К тому времени, когда я добралась до старших классов, я была девочкой, на которую школа махнула рукой, а к моему последнему году в школе я водилась с дрянными мальчишками, которые сквернословили и курили наркотики. Это были две вещи, которым я научилась в довольно юном возрасте. Несмотря на то, что я была социальным уродом, моей тетушке удалось вложить в меня набор определенных жизненных ценностей, которые в конце концов и возобладали. Закончив школу, я начала исправляться и теперь я, за исключением нескольких пунктов, примерный гражданин своей страны. В душе я всегда была мерзкой маленькой моралисткой. Частные расследования — это мой способ проявить эту черту.
В половине пятого я стояла у двери Коулеров, слушая, как эхо от моего звонка разносится по всему дому. Похоже было, что никого нет дома. В почтовом ящике была втиснута почта, на коврике лежала газета и пакет, обернутый в коричневую бумагу. Я посмотрела в одну из стеклянных полос, украшавших парадную дверь с обеих сторон. В холле было темно и в глубине дома никаких огней не было видно. Видимо, Олив еще не вернулась из супермаркета. Из-за угла дома появилась кошка в своем длинном белом меховом пальто и со скучающим лицом. Почему-то она казалась мне девочкой, но впрочем, откуда мне знать? Я произнесла какие-то кошачьи фразы. На кошку они не произвели никакого впечатления.
Я услышала автомобильный сигнал. Электронные ворота откатились в сторону, и во двор въехал белый «Мерседес 380». Олив помахала мне, и я направилась к парковочной площадке. Она вылезла из машины и обошла ее, направляясь к багажнику. Она выглядела классно в своей белой шубе.
— Прошу прощения, что опоздала. Ты давно ждешь?
— Минут пять.
Она открыла багажник и извлекла оттуда сумку с зеленью и пыталась вынуть вторую.
— Давай-ка я помогу
— Ох, спасибо. Терри должен быть с минуты на минуту со спиртным.
Я взяла сумку и заодно подцепила другую. В багажнике было еще две, и еще две виднелись на переднем сиденье.
— Господи, сколько народу ты пригласила?
— Человек сорок. Будет весело. Давай эти отнесем, а Терри справится с остальным. Нам еще столько всего предстоит сделать!
Она подошла к входной двери, я следовала за ней. Раздался шорох шин по гравию, и во двор въехал Терри в серебристом «Мерседесе Седане». «Хорошая, должно быть, машина»,— подумала я. Ворота закрылись. Я подождала, пока Олив достанет почту и засунет пачку писем в сумку с зеленью. Она подняла газету, сунула ее туда же и взяла пакет.
— Тебе помочь? Я могу взять что-нибудь еще.
— Все в порядке.— Она положила пакет сверху сумки, придерживая его подбородком, пока искала ключи от входной двери.
Кошка пробиралась к подъездной дорожке, подняв распушенный хвост вертикально вверх. Я услышала, как звякнули бутылки, когда Терри поставил свои сумки на камень. Он взялся за садовый шланг, оставленный садовником, намереваясь его убрать.
— Когда-нибудь шею себе сломаем,— сказал он.
Олив отперла дверь и толкнула ее. Зазвонил телефон. Я посмотрела, как она бросила пакет на столик в холле.
То, что произошло потом, произошло слишком быстро, чтобы это можно было понять. Была вспышка света, вспышка, наполнившая мое поле зрения, словно солнце, за которой появилось огромное облако белого дыма. Откуда-то посыпалась шрапнель, распространяясь со страшной скоростью. Огненный шар, казалось, перекатился через порог подобно стене воды, наступающей при прорыве плотины, языки пламени лизали траву. Все, что попадалось на его пути, из зеленого делалось черным. В то же самое время меня подняло на воздух каким-то непонятным гулом очень низкой частоты и играючи перебросило через двор. Я обнаружила, что сижу, опираясь спиной о ствол дерева, будто тряпичная кукла, босая, и пальцы ног у меня торчат вверх. Я видела, как мимо меня пролетела Олив, будто ее кто-то подбросил, описывая в воздухе забавную дугу, которая опустилась у забора, где она и упала на землю грузной кучей. У меня перед глазами все поплыло и затем прояснилось, сердце захлебываясь билось в груди. Мой мозг, онемевший от изумления, отказывался воспринимать что-либо, кроме запаха пороха, едкого и острого.
Взрыв оглушил меня, но я не чувствовала ни страху, ни удивления. Эмоции слишком сильно зависят от понимания происходящего. А пока я регистрировала факты в сознании, в них не было никакого смысла. Умри я в этот момент, я не почувствовала бы ни капли сожаления, и теперь я понимаю, каким облегчением является неожиданная смерть. Это было голое ощущение, без каких бы то ни было суждений, оценок и выводов.
Передней стены дома не было, а там, где раньше стоял в холле столик, зиял кратер. Холл был открыт свежему воздуху, окружен обломками обожженного дерева и пластика и весело полыхал. Большие хлопья бледно-голубого и бледно-коричневого цвета спускались с неба, трепеща, как падающий снег. По всему двору была разбросана разнообразная съедобная зелень, пахло солеными огурчиками, мариновынным луком и скотчем. Ко мне вернулись зрение и слух, но оценочный механизм не хотел работать. Я не могла понять, что произошло. Я не могла вспомнить, что было минуту назад и как это было связано с предыдущими событиями. Вот передо мной изменившаяся картина мира, но почему так?
Из перемены в освещении и в том, как оно поступало к моим органам зрения, я догадалось, что моих ресниц и бровей больше нет, еще я поняла, что у меня местами опалены волосы и много небольших ожогов. У меня из носа текла кровь, кровь текла и из ушей, где боль была нестерпимой. Слева от меня был Терри, рот которого совершал какие-то движения, но слов не было слышно. Его что-то, видимо, ударило по голове, и кровь текла по его лицу. Похоже было, что ему больно, но кино было немым, звук заело. Я повернулась посмотреть, где Олив.