Здравствуйте, мама !
"...Искала бы всю жизнь, если б точно знала, что есть у меня кто-нибудь. Но их нет в живых, наверно. Неизвестность мучит меня".
Потом Миля с восторгом сообщила, что нашла свою маму в Тбилиси. Наконец-то! Анна Константиновна плакала над этим письмом, полным бессвязных восклицаний, обошла с ним всех соседок и знакомых. Но за ним последовало горькое разочарование. "Извините, что я вас так расстроила, писала Миля, - сообщение оказалось ошибкой. Эта женщина описала мне свою жизнь. Фамилия ее Милевская, с 1934 года никуда не выезжала из Тбилиси, работает на трикотажной фабрике. Есть у нее единственный сын Борис, но он совсем отбился от рук, и она вынуждена была отдать его в воспитательную колонию. В справочном бюро подумали, что это мой брат. Эта женщина сочувствует мне, приглашает к себе жить. Я, конечно, поблагодарила ее, но зачем я поеду к ней в таком возрасте? Я сама теперь не беспомощный ребенок благодаря вам, милая Анна Константиновна, нашему Советскому государству, воспитателям нашего детдома. Но какие все же хорошие люди живут у нас в стране!
Хватит, Анна Константиновна! Надежды больше нет. Я так переволновалась, пока ждала письма из Тбилиси, что думала: заболею на нервной почве".
Затем новое письмо:
"Благодарю вас, Анна Константиновна, за совет и поддержку. Я и сама уже продолжаю искать. Прислал мне письмо один парень, который нашел свою мать через 15 лет уже под другой фамилией. Если будете в библиотеке, посмотрите подшивку "Правды", там его снимок с матерью. Чудом нашел свою мать, а сейчас пишет мне: "Искать - и не сдаваться!" Смешной. Но все же поддержка товарища по несчастью подействовала на меня - снова пишу, хотя знаю, что придет тот же опротивевший мне ответ: "Сведений для розысков недостаточно".
"А может быть, я полька? Ведь ехала я с запада, меня в детстве принимали то за польку, то за украинку. И фамилии у меня как будто польские. Не попробовать ли мне добиться визы в Польшу и поискать родных там? Ведь я теперь все равно не успокоюсь всю жизнь, пока не найду своих. А я ведь вспомнила, что отец звал мою маму Марусей. Это просветление памяти, наверно, оттого, что я думаю и думаю..."
"Поиски безуспешны, как всегда, - писала Миля через три месяца. Сейчас меня отправили с завода в дом отдыха. Отдыхаю средне. Я вам, кажется, сообщала, что в газете была коротко рассказана моя история?
И вот, Анна Константиновна, мне переслали сюда, в дом отдыха, письмо в редакцию какой-то Боровиковой Марии Максимовны. Она пишет, что в начале войны работала в военном госпитале в Перемышле. Была ранена и эвакуирована в тыл для лечения. В городе остались два сына, Борис, Юрий, и дочь Эмилия Васильевна Мининкова. Так вот, Анна Константиновна, эта женщина думает, что я ее дочь. Я, конечно, ей описала все, но едва ли это моя мама. Как же тогда это получилось - я не Якубовская, не Милевская, даже не Боровикова, а какая-то Мининкова! И не Людмила, не Эмма, а Эмилия. Сходится только отчество, но вы же знаете, что меня вначале записали как Федоровну, а потом я взяла отчество Васильевна в память отца Нины Щербы. И по письму этой гражданки выходит, что я не украинка, не полька, а русская, да и еще родилась - где бы вы думали? - и не в Черешеньках, как по моему паспорту, и не в Перемышле, а почему-то на Алтае. В общем у меня надежды нету..."
А следом пришло ликующее письмо:
"Дорогая Анна Константиновна! Нахожусь словно в сказочном сне! Я нашла свою родную маму! Это все же она писала в редакцию. Мне прислали в дом отдыха телеграмму с завода, что она едет. Я - туда. Встречать ее вместе со мной вышел весь поселок, много людей. Сходит с львовского поезда одна маленькая женщина. А я смотрю, может, еще кто-нибудь сойдет, думая, что моя мама высокая, полная, солидная. А эта женщина подходит ближе и бросается ко мне. Я посмотрела на ее лицо и сразу узнала свою маму. Я реву, она тоже, и все вокруг с нами. Обнимаю ее, а сама боюсь: не дай бог с ней что-нибудь случится. Потом мы сразу в Добросин. Захожу в комнату, поднимается здоровенный детина - это мой брат Борис. А Юрий, мама говорит, еще больше. Пишем командиру части, чтоб его отпустили на побывку. В Добросине говорят про нас: "Большие дети маленькой мамы". Подумать только: шестнадцать лет разлуки, и жили друг от друга в пяти часах езды! Нет сейчас на свете человека счастливее меня!"
Потом Эмилия Мининкова прислала Анне Константиновне фото, написав на обороте: "Я смеюсь, потому что счастлива". И письмо на украинском языке (Миля всегда писала то по-русски, то по-украински): "До цього я була щаслива тим, що живу на рiднiй землi i маю вас. Вiднинi у мене три мами рiдна, Вiтчизна i ви, моя дорога, незабутня Ганно Констянтинiвна. В тяжкi роки ви не кинули нас, сирiт, ви поэднали в coбi любов, ласку i мужнiсть Bcix трьох мам..."
Однажды Миля ехала в командировку через Москву и разыскала меня. Я тогда только что написал в газете о бахмачском "приюте обездоленных". Мы долго гуляли с Милей по городу, вспоминали войну, говорили о будущем. Девушка, испытавшая за свои двадцать лет столько трудностей, поразила меня своим ясным взглядом на жизнь, целеустремленностью и оптимизмом. Откуда это у нее?
- Вы ведь читали мои письма Анне Константиновне? - сказала Миля.
- Читал. Умница вы. Миля.
- Скажете тоже!.. Просто пережила многое. Сейчас моя родная мама пишет письма в Бахмач. Только редко. Ей трудно писать - у нее обе руки ранены...
Мы молча шли вдоль Ленинградского шоссе. Была ранняя весна. Дымился асфальт. Из сквера, где дотаивал последний снег, тянуло свежестью, будто там текла река. В такие дни воздух становится светлей и реже, и все сквозь него видится яснее. Хорошо!
- А вы знаете, - сказала вдруг Миля. - У меня четвертая мама нашлась.
Что такое? Будет конец этим непридуманным чудесам?
- Когда я попала к Анне Константиновне, то ничего не могла рассказать о своем прошлом. Путь от границы до Бахмача был словно каким-то смутным сном. Не знаю, болела я, что ли, тогда или слишком мала была. Думала, что этот туман в памяти не развеется до конца жизни. Но вот получаю письмо из Черкасской области от Анастасии Никитичны Сиваченко, и меня будто озарило - я все вспомнила. Это она вывезла меня из Перемышля вместе с тремя своими детьми. Подробно пишет, как спасала она нас от голода и бомбежек, как ее маленькие дочери заболели ветряной оспой и она, чтобы не рисковать мною, решила передать меня бахмачскому военному коменданту. Пишет, что кляла себя всю жизнь за это и война в ее душе закончилась, только когда она прочла обо мне в газете...
Я молчал, вновь переживая всю историю "приюта обездоленных", которая меня волновала столько времени.
- Понимаете, - доверительно сказала Миля. - Я счастлива счастьем, которому нет единиц измерения. Но это личное мое счастье. И мне необходимо сделать что-то большое, потому что у нас живут такие люди. Как это понятнее выразить?..
- Я понимаю. А вы уже сделали большое.
- Ничего я не сделала, - взволнованно возразила Миля. - Для других то есть...
- Сделали. Вы слышали историю Стася Григорцевича?
Миля, оказывается, ничего еще не знала! Наверно, Анна Константиновна давно не писала ей. А я только что получил письмо от Станислава Григорцевича.
...Анна Константиновна была в гостях у черниговских детей. На вокзале ее встречала большая группа пионеров, какая-то девушка и высокий, красивый парень. Она внимательно всмотрелась в их лица:
- Поля! Ты?
- Я, - сказала девушка.
- Стась!
- Я, мама.
Перед ней стояли Поля Иоффе и Станислав Григорцевич. Нахлынули воспоминания, она почти не слышала, что ей говорил Стасик.
- А у меня все в порядке, - Станислав с трудом сдерживал волнение. - Из детдома - в ремесленное. Потом армия. Демобилизовался, приехал в Чернигов, поступил на кожевенный завод. Женился. Сын родился недавно. Крепкий парень растет, все в порядке...
Когда закончились торжества, она побывала у Стасика дома. Долго вспоминали прошлое, перебрали всех воспитанников "приюта обездоленных". Анна Константиновна заметила, что Станислав вдруг погрустнел, задумался.