Суриков
«Слово реализм, — писал Волошин, — происходит от корня Res — вещь. Его можно перевести, следовательно, — вещность, познание вещи в самой себе. Другими словами, для пластических искусств это есть изучение внешних свойств и качеств вещей и через него познание законов, образующих вещи.
[…] Натурализм происходит от слова „Naturalis“ — натуральный — естественный; в пластических искусствах схожий с природой, напоминающий природу.
[…] Реализм в своем углублении ведет к познанию вещи в самой себе, а натурализм — к обману зрения […]
Реализм углубляется в вещь, натурализм как бы растекается по ее поверхности.
[…] Натурализм же является накоплением фактов или черт без всякого отбора. Это простое копирование природы вне всякого обобщения, с одною мыслью усилить сходство […]» [2]
Эти теоретические рассуждения, своеобразно обобщающие живую творческую практику русских и западноевропейских художников XIX–XX столетий, помогают понять позицию Волошина в изобразительной культуре его эпохи.
По долгу поборника прогрессивного развития художественной культуры он выступал как непримиримый противник натурализма и убежденный сторонник реалистического искусства.
В течение всей своей деятельности художественного критика он страстно отстаивал русскую национальную живописную традицию, восходящую к замечательным созданиям средневековой иконописи и фрески; но столь же страстно и убежденно он защищал те новые завоевания, которые принесла мировому искусству пластика Родена и одновременно с ней живопись великих новаторов, создавших художественную систему импрессионизма.
В первые десятилетия текущего века на глазах у Волошина в русском искусстве совершался сложный процесс формирования руководящих принципов нового реализма, наследующего лучшие достижения прошлого и вместе с тем открывающего пути в будущее.
Этот процесс протекал в борьбе и взаимовлиянии различных творческих направлений, исторически сложившихся в русской живописи, графике и скульптуре 1900-1910-х годов и организационно оформившихся в виде независимых друг от друга выставочных объединений Петербурга и Москвы.
Волошин принимал непосредственное участие в развитии этого сложного процесса.
Как художественный критик он активно поддерживал высококультурных петербургских художников, составлявших группу «Мир искусства»; но не менее близок был Волошин и к талантливым московским живописцам-новаторам, входившим в объединение «Бубновый валет»; он не раз защищал их в печати от злобных насмешек и непристойных нападок бульварной прессы.
На выставках «Мира искусства» и «Бубнового валета» Волошин отыскал и отметил тех художников, в творчестве которых наиболее отчетливо воплотились тенденции нового реализма XX века и вместе с тем проявилось особенно напряженное живописное чувство, выразившееся в стремлении образно мыслить категориями пространства, света и цвета, наконец, в умении так или иначе соотнести свои произведения с достижениями новой западноевропейской, в частности, французской живописной культуры. Сочувственное внимание Волошина привлекали такие мастера, как М. Ф. Ларионов, П. П. Кончаловский, И. И. Машков, H. H. Сапунов, ученица Родена А. С. Голубкина. Некоторым из них Волошин посвятил отдельные монографические очерки, о других писал в общих обзорах выставок или в статьях, освещающих самые примечательные явления современного русского искусства.
Младшие современники великого живописца единодушно преклонились перед силой и своеобразием его таланта. Александр Бенуа назвал его одним из величайших русских художников. П. П. Кончаловский, основоположник и руководитель объединения «Бубновый валет», считал себя прямым преемником суриковскнх традиций.
Волошин сам рассказывал о том, как началась его работа над книгой о Сурикове: «Познакомился я с Василием Ивановичем Суриковым в начале 1913 года, когда И. Э. Грабарь предложил мне написать о нем монографию для издательства Кнебеля. Через общих знакомых я обратился к Василию Ивановичу с вопросом: не буду ли я ему неприятен как художественный критик и не согласится ли он дать мне материалы для своей биографии. Василий Иванович ответил, что ничего не имеет против моего подхода к искусству, и согласился рассказать мне свою жизнь. Когда мы встретились и я изложил ему предполагаемый план моей работы, он сказал: „Мне самому всегда хотелось знать о художниках то, что Вы хотите обо мне написать, и не находил таких книг. Я Вам все о себе расскажу по порядку. Сам ведь я записывать не умею. Думал, так моя жизнь и пропадет вместе со мною. А тут все-таки кое-что останется“.
Наши беседы длились в течение января месяца. Во время рассказов Василия Ивановича я тут же делал себе заметки, а. вернувшись домой, в тот же вечер восстановлял весь разговор в наивозможной полноте, стараясь передать не только смысл, но и форму выражения, особенности речи, удержать подлинные слова.
Смерть Василия Ивановича застала мою монографию еще не оконченной» [3]
Книгоиздатель И. Кнебель, выпустивший когда-то ряд книг по истории русского искусства и заказавший Волошину монографию о Сурикове, был московским негоциантом немецкого происхождения и к тому ше австрийским подданным. В августе 1914 года, в первые дни войны с Германией и Австрией, его издательство было разгромлено буйной уличной толпой одновременно с другими торговыми и промышленными предприятиями, принадлежавшими германским и австрийским подданным, и навсегда прекратило свою деятельность.
Когда в сентябре 1916 года Волошин завершил работу над монографией, ему уже негде было ее напечатать. Но собранные им материалы представляли столь несомненный и актуальный интерес для художественной общественности, что держать их под спудом было попросту невозможно.
Летом того же 1916 года, еще не дописав свою книгу, Волошин напечатал в журнале «Аполлон» записи своих бесед с Суриковым.
«[…] Я спешу опубликовать мои разговоры с ним как материалы для его биографии и для того, чтобы хоть в слабой степени запечатлеть звуки его живого голоса, — писал Волошин. — Приводя в порядок мои записи, я построил их не в последовательности наших бесед, так как Василий Иванович часто отвлекался, возвращался назад и повторял уже рассказанное, но в порядке хронологическом, чтобы дать связную картину его жизни». [4]
Записи Волошина в течение долгого времени оставались единственным источником наших знаний о Сурикове. В руках Волошина документальная точность записей искусно сочеталась с художественностью их обработки. К материалам, опубликованным в «Аполлоне», обращались как к первоисточнику все без исключения советские искусствоведы, писавшие о творчестве Сурикова, и, без сомнения, будут обращаться те, кому в дальнейшем еще предстоит коснуться этой вечной и неисчерпаемой темы.
Правда, вначале еще существовали некоторые сомнения в достоверности рассказов, записанных Волошиным. Но когда были опубликованы письма Сурикова и стали доступными для исследователей документальные материалы, связанные с жизнью и творчеством великого художника, авторитет волошинских записей возрос и укрепился. В 1928 году А. М. Эфрос, в общем не очень доброжелательный к Волошину, писал: «Старое недоверие к записям Максимилиана Волошина сейчас поколеблено. Если в их торопливом красноречии мы все еще видим на первом плане автора, глядящегося в зеркало, то за его оплывшей спиной уже можно различить небольшую. подвижную фигурку Василия Ивановича. Иногда доходят обороты его речи, местами слышны даже интонации». [5]
В этом отзыве отчетливо чувствуется раздражительное предубеждение, помешавшее Эфросу отдать должное Волошину, который отнюдь не выдвигал себя на первый план в записях рассказов Сурикова, а сумел уберечь н донести до читателя своеобразие речи художника, сохранить не только стиль его мышления, но и неповторимые живые интонации. Это, впрочем, признал и Эфрос. Но предубеждение помешало ему заметить и оценить искусствоведческие достоинства работы Волошина. Материалы, собранные последним, никто не сумел использовать лучше, чем сам Волошин.