На рубеже веков. Дневник ректора

 
СЕРГЕЙ ЕСИН
НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
ДНЕВНИК РЕКТОРА
 
От автора
Интимный ли жанр — дневник? Конечно, существуют дневники Гонкуров, конечно, свои знаменитые дневники писал Достоевский — нет-нет ни на что не замахиваюсь, отчетливо сознаю свое место. Мы, низкорослые ребята, раньше всегда писали дневники как бы только для себя. А разве кто-нибудь не начинал писать в десять лет, потом — в семнадцать, потом создавал свой лирический дневник из стихотворений к любимой девушке… Потом начинал лет в тридцать. Я тоже начинал, потом забрасывал дневник. Писать — это когда он пишется сам, когда хочешь или не хочешь, а садишься за стол. А вот что тебя заставляет писать: неудовлетворенность жизнью или избыточность ее счастья, или необходимость зафиксировать нечто важное и мимолетное, что происходит вокруг тебя… Или, может быть, это стремление дать реванш обстоятельствам. Вот, говорят, на миру и смерть красна — это русская манера говорить что-то резкое и нелицеприятное при стечении народа. А я и мой Дневник — это уже множественность.
Я думаю, что побудительный мотив к написанию дневника — мысли о живых.
Русский человек, всю жизнь чувствующий над собой Божью десницу, никогда не стремился к какому-то продолжению земной жизни после смерти, никогда не стремился к форсированию памяти о себе… На русских северных погостах на могиле ставился деревянный крест, никаких камней с высеченными именами — это все западные затеи; и хоронили в ту же могилу снова довольно скоро, как только крест сгнивал. Уже второе, третье поколение смутно помнило о могилах, но, конечно, это не значило, что забывали лежащих в них. Впрочем, великий Пушкин об этом говорил в своих письмах исчерпывающе.
Так вот, побудительными мотивами к написанию дневника все-таки являлось обращение к живым, тайная мысль, что после смерти эти строчки могут оказаться востребованными — детьми, внуками, правнуками, отсюда можно было черпать опыт пращуров. Могли воспользоваться дневником как неким документом юридические инстанции, правый или неправый суд, в дневнике можно было свести счёты с врагами, отблагодарить друзей. В дневнике можно было поговорить с Богом. И опять прародителем этой мысли был Пушкин.
Другая мотивация для написания дневника — это, кроме собственного учета внутренней жизни и поступков, еще и организация своей жизни, организация своего внутреннего духовного начала и своего быта. Иногда дневник был исповедью перед Богом или собственной совестью. А вот что касается дневников писателей, то все они, как мне кажется, обращены к современнику. Впрочем, границы и преференции этих начал стираются, одно переходит в другое. Можно ведь говорить с Богом и одновременно быть тщеславным. Большинство писателей писали дневники с уверенностью, что они будут изданы.
Я начинал свои дневники несколько раз. Первый раз в детстве, тогда было модно писать дневник, но быстро бросил. Мне всегда казалось, что и жизнь моя не так интересна для дневника, и событий я увлекательных не находил, а самое главное, наверное, я не находил стиля и ракурса, в которых мои собственные дневники были бы написаны совместимо с моей духовной жизнью. Я уже вроде махнул на это рукой, но жизнь двигалась, что-то выпадало намертво, время было не остановить. Да и что время — я уже давно привык к тому, чтобы ничто здесь не задерживалось: ни собственные переживания, ни интересные впечатления, ни собственные, пускай и не средневековые, но дорогие каждому страсти.
Но уходили люди. Пришло время, когда почему-то один за другим стали уходить из жизни мои сверстники, друзья… Больше всего в то время меня потрясла смерть Юрия Визбора. Он был первый из них. Я работал с ним на радио, в иновещании, и это был первый мой ровесник, который вдруг выпал во всенародную славу. Хоронили мы его на Кунцевском кладбище, было много народу, мелькали лица людей, которых я знал. Мне было удивительно больно…
На кладбище я встретил еще одного нашего приятеля, ныне также покойного, — Игоря Саркисяна. Начиналась перестройка, всё трещало… Игоря я даже не взялся подвезти на машине, не хотел, чтобы он знал, что у меня есть автомобиль, как бы щадил его самолюбие. А Игорь был потрясающим поэтом. Я ехал по Кутузовскому проспекту, очень боялся, что в кого-нибудь врежусь, а дома, открыл большую конторскую книгу, давно лежавшую без дела, и написал первую строку. Я просто не знал тогда, что так я начинаю свой Дневник.
Я решил писать только о друзьях и людях, которые уходили и были мне, по тем или иным причинам, дороги. Может быть, такое решение я принял под влиянием «Мольера» Михаила Булгакова, в котором один из персонажей, актер, ставит в хронике театра крест в дни несчастий. Крест давал анонимность персонажам жизни. Об этом знали лишь герои случившегося и летописец. Возможно, в свое время из этих записей получилась бы небольшая книжка об ушедших друзьях — дни у меня теперь такие, пора подводить итоги. Подобную идею прекрасно осуществил писатель Эдуард Лимонов, выпустив в 2000 году блестящую «Книгу мертвых» — мемуары и воспоминания об ушедших друзьях. Какие здесь Лимонов раздал характеристики некоторым персонажам, как точно, а порой как зло…
Потом рядом с датой смерти Ю. Визбора и написанными о нем строками появилась вторая запись, а потом пошло… Я тогда не писал каждый день, и когда начиналась моя «художественная» деятельность, когда у меня шли роман, повесть, рассказ, даже статья — Дневник отодвигался. А потом опять выходила на авансцену конторская книга. Очень медленно эта книга росла. С мартирологом у меня не получилось. Сначала я еще что-то записывал, а потом испугался остаться возле одних только могил. Но, тем не менее, иногда я что-то в большой бухгалтерской книге оставлял. Описывая события, я не старался фиксировать время в надежде, что, в конце концов, есть газеты, они все сохранят. Писал я от руки, потом начал вклеивать в текст билеты в театры, которые я посещал, потом стал вносить туда цитаты из полюбившихся мне статей, вернее, из статей, которые меня обожгли. Тогда обо мне много писала литературная пресса, в Дневнике стали появляться цитаты, я доспоривал с оппонентами, старался писать всё это покороче и пояснее. Работа у меня тогда не была такой интенсивной, я практически был на свободных хлебах и много занимался — опять, стыдясь, повторяю — «художественной» формой.
Для чего я писал Дневник? Конечно, было некоторое желание, чтобы вода в ведре не высохла. Я замечал также, что в Дневнике часто формулировались мысли, которые потом развивались в то, что я делал в прозе. Иногда в Дневник я вставлял наклёвушки сюжетов. Я вообще считаю, что писатель должен все первично формулировать с карандашом в руках. Поэтому на всех выступлениях и на всех встречах я бываю с записной книжкой.
Дневник позволяет часто ставить собственные точки в спорах — если хотите, брать реванш, конструировать собственные ответы и слышать собственные неудачи. Дневник позволяет также и не завираться — как мы подчас завираемся в обычной жизни и в традиционных спорах. Дневник — это диалог с жизнью и о жизни. И, как обычно бывает, дневник — некоторая надежда оставить за собой последнее слово.
Когда писание Дневника стало моей нравственной потребностью? Не тогда ли, когда в мои простенькие записи вторглась политика, потом работа, служба в институте? Или когда вдруг дневник стал чуть ли не моим основным жанром?.. Как бы там ни было — настал момент когда мой Дневник из личного жанра перешел в жанр публичности.
Конец века. Выходит эта книга с тремя годами моей жизни»… Но жизнь продолжается в новом веке, и Дневник все пишется…