Час Орды. Волчонок
— В этом–то все и дело, — сухо сказала она, вцепившись в край стола обеими руками, как будто ухватившись за Майлза и заставляя его остаться и выслушать ее. — Может быть, ты и прав, и это изменение в цвете Солнца никому не причинит вреда. Но оно напугало весь мир, всех людей! И ОНО абсолютно не удивило и не взволновало тебя. Понял ли ты меня, Майлз? Твоя беда в том, что когда случается нечто подобное и весь человеческий мир испуган до смерти, ты не реагируешь на это вообще!
Он пристально посмотрел на нее.
— Ты хочешь сказать, что я слишком увлечен своим делом? — спросил он.
— Так?
— НЕТ! — яростно выкрикнула Мэри. — Тебя практически не интересует чужая жизнь!
— Чужая жизнь? — повторил он. — Разумеется, нет! Все, на что способна чужая жизнь, — встать между мной и рисованием, а мне для работы необходимо экономить каждый грамм энергии, находящийся в моем распоряжении. Что в этом плохого?
— Ты знаешь, что плохо! — Мэри через стол наклонилась к нему. — Ты слишком силен, Майлз. Ты дошел до той точки, где ничто больше не может тебя напугать… и это неестественно. Ты однобок, как эта твоя переразвитая рука, и ничего с другой стороны… — Внезапно она начала молча плакать, слезы текли по лицу, а голос оставался низким, сухим и таким же холодным. — О! Я знаю, что говорю чудовищные вещи! — сказала она.
— Я не хочу говорить это тебе, Майлз. Я не хочу! Но это правда. Как художник, ты — один огромный мускул. Но, с другой стороны, в тебе не осталось ничего человеческого. И ты все еще не удовлетворен. Ты пытаешься стать еще более однобоким, превратиться в бескровного, холодного наблюдателя! Только это не может произойти… не должно! Ты не можешь пойти по этому пути, не разрушив себя. Ты превратишься в машину, рисующую картины, и никогда не добьешься того, к чему стремишься, потому что в действительности твоей целью являются не сами картины. Люди! Вот так!
Майлз…
Она прервалась, и ее слова эхом отозвались в тишине дальнего пустующего угла «Лаунжа». Когда они стихли, от стойки бара донесся звук неразборчивое бормотание телевизора. Майлз, не двигаясь, смотрел на Мэри.
Наконец он нашел уместные в данный момент слова.
— И ради этого ты подняла меня и попросила встретиться здесь? спросил он.
— Да! — ответила Мэри.
Продолжая сидеть, он смотрел на нее. Тяжелое, острое чувство одиночества и боли резануло его по сердцу. Он думал, что хотя бы один человек во всей Вселенной понимает то, что он пытается сделать. Хоть один человек предвидит долгую дорогу и неясную цель, к которой он стремится все это время всеми силами, имеющимися в его распоряжении. Он надеялся, что Мэри понимает его. Сейчас стало очевидно, что нет. Она оказалась такой же слепой, как и остальные.
Если бы она только поняла, что с самого начала он пытается освободиться именно от людей. Он пытается освободиться из зыбучих песков их кровавой истории и трудных судеб, чтобы ясно видеть, ясно слышать и работать вне времени, крепко сковывающего его мозг и мешающего свободе внутреннего взгляда.
Но Мэри, как и все остальные, никогда не увидит этого.
Майлз поднялся на ноги, взял оба счета, заплатил в кассу и молча вышел из «Лаунжа».
Снаружи улицы городка по–прежнему оставались пустыми. И сквозь этот пустынный городской ландшафт, освещенный сумеречным светом полной луны, отражавшей покрасневший солнечный свет, он медленно повернул и побрел к своему дому.
Глава 3
Он проснулся ночью без видимой причины; лежал, всматриваясь в темный потолок и пытаясь понять, что разбудило его в такой час. В спальне было жарко и душно, и он отбросил одеяло.
Пижама на груди была насквозь мокрой от пота. Словно липкой рукой она сжимала его грудь и вместе с застоявшимся воздухом наполняла странным чувством, что где–то рядом в темноте притаилась опасность. Ему подумалось, спокойно ли сейчас спит Мэри или тоже проснулась.
В комнате было душно и неестественно влажно. Он встал и пошел открыть окно, но рама уже оказалась поднята полностью. Снаружи ночной воздух висел без движения, такси же неестественно теплый и пустой, как и в комнате.
Ни дуновения ветерка. Ни шороха листвы. Внизу, различимый на фоне уличного света, высокий, раскидистый дуб возвышался над ветвями сирени и маленькой цветущей яблони, растущей в темном дворе. Кусты и деревья стояли как сооружения из бетона, каменно недвижимые, темнее самой ночи.
Вдалеке пророкотал гром. Майлз взглянул вверх на горизонт за деревьями и увидел огненное свечение, выгнувшееся аркой через черное небо, без луны и звезд. Гром раздался вновь, на этот раз ближе.
Майлз стоял, наблюдая за нарастанием огня и грохота. Воздух по–прежнему был неподвижен. Вдалеке, вдоль кромки тьмы небо озарилось сполохами света, похожими на отблески пушечных залпов некой происходящей за горизонтом великой войны богов. Грохот нарастал. Вспышки уже превратились в молнии, прошивающие небо дикими зазубренными линиями.
Внезапно воздух снаружи пришел в движение, вздрогнул и толкнул Майлза влажной волной. Прогрохотал гром: прямо над ним раскололись небеса, и молния отпечатала в его мозгу вид деревьев и кустов. Поднялся ветер, послышался четкий, звонкий стук капель.
Начался град. Майлз не успел отойти и закрыть окно, когда буря на максимуме неистовства добралась до него. В свете дикой вспышки он увидел внизу двор, наполненный прыгающими белыми пятнами, кусты и даже цветущую декоративную яблоню, склонившуюся почти до земли.
Не согнулся только дуб. Он, как и раньше, гордо возвышался надо всеми. Его листья вытянулись, и ветви качались под напором ветра, но его ствол не подчинялся стихии. Он стоял прямо, не уступая, ко всему безразличный. Разбушевавшаяся стихия обожгла лицо и руки Майлза. Он отпрянул от окна и прикрыл его, оставив полоску в один или два дюйма шириной. Но даже сквозь эту маленькую щелку ледяной ветер со свистом врывался в комнату. Майлз вернулся в кровать, запахнув вокруг себя одеяло.
Он не стал вникать в суть происходящего и спокойно заснул.
— Корабль…
Кажется, это были первые слова, которые услышал Майлз, проснувшись на следующее утро и спускаясь вниз по лестнице. Они слетели с губ хозяйки, когда он шел завтракать, их повторял каждый, кто стоял под красным светом Солнца на улицах кампуса в это раннее утро. Когда он добрался до аудитории, где проводился семинар по Ренессансу, студенты обсуждали только эту тему.
— Все равно он слишком большой, чтобы приземлиться, — сказал Майк Йарош, низенький, бородатый, один из самых старших среди студентов. Величиной со штат Род–Айленд.
— Скорее всего, они пошлют корабль поменьше, — вставил кто–то другой.
— Может — да, а может, и нет, — продолжил разговор Майк. — Помните, как корабль внезапно появился на орбите на расстоянии нескольких тысяч миль. Ни одна из обсерваторий не засекла его приближения, и вдруг он появился прямо перед ними. Если корабль может совершить такое, то скорее всего, они могут послать людей на поверхность Земли прямо из корабля.
Преподаватель семинара Уоллес Хэнкинс, худой, лысеющий, с остатками волос такого же черного цвета, как и его брови, вошел в дверь, прервав Майка на полуслове.
— Какие–нибудь новости? Какие–нибудь сигналы с корабля… — начали спрашивать его.
Хэнкинс резко ответил:
— Да, поступило какое–то сообщение. Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций получил его, но о его содержании в новостях не сказали.
Но все это к делу не относится. Всем понятно, что в таких условиях провести какой–нибудь семинар — дело бесполезное. Поэтому не будем сегодня и пытаться. Расходитесь по своим делам, и, если все будет хорошо, мы встретимся здесь опять на следующей неделе при условиях более подходящих для обсуждения искусства Ренессанса.
Майлз подумал, что гул удовлетворения, раздавшийся после этого заявления, скорее подошел бы группе школьников, чем дюжине усидчивых студентов последнего курса. Пока другие выходили, он сложил обратно в чемоданчик свои книги, которые достал, пока говорил Майк Йарош. Хэнкинс стоял в стороне, чтобы пропустить слушателей. Поэтому так получилось, что Майлз, покидавший класс последним, столкнулся с Хэнкинсом нос к носу.