Убийство в соль минор

Прошла неделя. За это время я немного разобрался, что к чему. Ко мне относились так, как если бы этой паре хорошо заплатили за уход за тяжелобольным. Вот так. Никаких лишних разговоров, исключительно дежурные улыбки – не от Еремы, конечно, забота, вежливость, сдержанность, никаких разговоров, таинственность.
Но главное потрясение было впереди.
С самого утра Валентина была какой-то возбуж-денной, готовила завтрак, напевая.
В кухне пахло блинами и кофе. Солнце заглянуло к нам, позолотив белые салфетки, фарфоровые чашки с золотой каймой и розовые свежие щечки моей спасительницы. Я, приняв душ, спустился, сел за стол, и Валентина принялась накладывать мне на тарелку горячие блины.
– Тебе с медом? Вот, бери, – она пододвинула вазочку с медом. – Там цветочная пыльца, это для укрепления организма. Ешь!
Она смущенно мне улыбнулась.
На ней была белая батистовая мужская рубашка, поверх которой был повязан ярко-красный льняной фартук почти до пола. Волосы русыми колечками выбивались из-под красной банданы. На щеке продолговатый, как мазок, след от муки. Она была такой милой в то утро, что я с трудом удержался, чтобы не чмокнуть ее в щеку.
С женщинами у меня и до аварии отношения были сложными. Вернее, их почти не было. Все мои подружки-пианистки, с которыми я когда-то учился в консерватории, были замужем, причем выбрали они себе мужей не музыкантов, а бизнесменов или чиновников. Я бы не подошел им даже в качестве любовника, поскольку меня-то и в городе почти никогда не было, все гастроли. К тому же в мою личную жизнь всегда очень активно вмешивалась мама. Женщина властная, всю жизнь положившая на то, чтобы сделать из меня профессионального музыканта, она воспринимала меня как свою собственность. Понятное дело, что все, что она делала, было направлено на достижение единственной цели – защитить меня от всего и всех, что могло бы помешать моим репетициям, повлиять как-то на устоявшуюся, размеренную, полную вдохновенных занятий жизнь. «Никуда твои девушки не денутся», – говорила она мне, возмущенно покачивая головой и с шумом выдыхая воздух, как если бы ей силой пришлось выталкивать из нашей квартиры какую-нибудь особо назойливую девицу.
Мама. Она всегда была рядом с тех пор, как умер мой отец. Все сделала для того, чтобы воспитать из меня музыканта. В нашем доме всегда было чисто, уютно, тепло, много вкусной еды. Это мама купила мне чудесный «Petrof», на котором я разучивал свои программы. Это мама раздаривала моим преподавателям золото и украшения, которые ей в свое время дарил отец – он умер от воспаления легких, когда мне было всего три года. А еще старинные бабушкины сервизы и серебро. Даже участок под дачу подарила одному профессору консерватории, от которого зависело мое поступление. Ничего не жалела для меня, для моего будущего.
Мама, никогда и нигде не работала, сдавала в аренду под офисы часть старого особняка в центре С., оставшегося ей в наследство от отцовских родителей. Это были немалые суммы, но деньги она тратила очень аккуратно. Старалась с их помощью сделать мою жизнь максимально комфортной. Она с детства одевала меня в красивую добротную одежду, покупала все необходимое. Конечно, я никогда не играл в компьютерные игры. И всего, что имеет хоть какое-то отношение к спорту, у меня тоже не было. Все детские уличные забавы – футбол, баскетбол, волейбол, хоккей и прочее – были мне категорически запрещены. Зато мы с мамой ездили в городской бассейн и на море.
Большую часть денег она тратила на мое образование, репетиторов и поездки на конкурсы.
Время шло, жизнь менялась, все дорожало. Денег стало не хватать. Чтобы пойти работать – такого у нее даже в мыслях не было. Ее работа заключалась в заботе обо мне. И вот тогда мама стала продавать один офис за другим, один подвал особняка за другим, пока последние комнаты не были проданы одному похоронному агентству. Мы остались в нашей квартире в центре города совершенно без средств к существованию. Я оканчивал аспирантуру, готовился к довольно скромному конкурсу пианистов, чтобы потом принять участие в более серьезном, в Шопеновском. Именно в тот момент позвонил один мой однокурсник, Сашка Чекмарев, который никогда не гнушался выступать в барах и ресторанах, вообще где придется, лишь бы деньги платили. Человек без амбиций, хотя и очень талантливый, он сломал руку и попросил заменить его на вечере в ресторане «Вена». Сказал, что репертуар простой и я легко справлюсь, если буду просто играть на слух. Зато за вечер мне заплатят двести долларов!
– Соглашайся, – мама, слышавшая наш разговор, чуть не плача, кивнула. – А что делать, сынок?
Так я попал в ресторан, потом по рекомендации все того же Сашки стал выступать в одном ночном баре, зарабатывал живые, легкие деньги, наигрывал джаз. Кто знает, как бы сложилась наша дальнейшая жизнь, если бы меня не пригласили выступить перед одним немецким пианистом, большим другом моего преподавателя, который посоветовал учить программу для конкурса пианистов в Дрездене. Не в Варшаве, куда я готовился, а именно в Дрездене. После этой дрезденской победы с легкой руки предприимчивого агента Отто Круля и началась моя карьера пианиста, мои гастроли.
Где сейчас Круль?..
Я вспомнил его появление в клинике, куда меня положили после катастрофы, его перекосившееся от ужаса и отвращения лицо, когда он увидел мои раны. Тогда я твердо понял, что такое человеческая подлость – он даже не поговорил со мной, выбежал из палаты, словно у меня проказа. С тех пор я его не видел. Между тем он задолжал мне немалую сумму, которая ох как пригодилась бы мне во время лечения. Нет, конечно, маме бы она не помогла, этого все равно было слишком мало.
– Можно я тебя спрошу? – вдруг услышал я, и Круль вместе с цветными видами летнего Дрездена и размазанными по голубому небу глиссандо черно-белых клавиш растаял в солнечном свете.
…Я сидел с еще теплым блином на тарелке, передо мной стояла вазочка с медом. Валентина села напротив меня, подперла кулачками щеки.
– А куда ты так мчался на своей машине? Когда все это случилось?
Конечно, она имела право знать. Глупо, очень глупо, но поездка была такой незначительной, что одно воспоминание о ней наводило на мысль о том, как все же нелепы смерть и жизнь, как все вокруг несправедливо устроено.
– Представляешь, я вез маму к ее подруге, которая испекла ее любимый пирог со сливами.
– Да ладно! – воскликнула она, и тонкие брови ее взлетели. – Как глупо, правда? Если бы не этот пирог, твоя мама была бы жива. И с тобой ничего бы не случилось. Да уж.
И все-таки я чувствовал в воздухе какую-то особую, чуть ли не праздничную напряженность. Она была во взглядах Валентины, которые она украдкой бросала на меня всю первую половину дня, проходя мимо то с книжкой, то с ноутбуком. В особой, немного звериной, хотя и нежной ухмылке Еремы.
– Ерема, ты вскопал ту маленькую клумбу, о которой я тебе говорила вчера вечером?
– Да, Соль.
Мне послышалось или этот верзила с длинными волосами, которые он то и дело поправлял огромными ручищами, называл свою госпожу – иначе и не скажешь – солью?
Быть может, у нее было прозвище такое – Соль. Мне, музыканту, хотелось верить, что соль – это не соль соленая, а нота, чудесная нота «соль». Наверное, за этим ее прозвищем стоит какой-то случай, связанный с музыкой. Фантазировать на эту тему можно было бесконечно.
Я бы мог, конечно, вообще не обращать внимания на то, как Ерема обращается к Валентине, если бы не чувствовал, что каждый раз, когда он называет ее так, он потом тяжело вздыхает, а когда думает, что я его не вижу, морщится и машет руками, как человек, досадующий на самого себя за то, что снова проговорился, выдал какую-то тайну.
Устав от отдыха, я вышел на крыльцо и увидел Валентину в кресле за круглым столиком. Перед ней были рассыпаны разноцветные пакетики. Я нерешительно подошел к ней, ловя себя не неприятной мысли о своей крепкой зависимости от этой женщины. Я на самом деле еще не знал тогда, как мне себя с ней вести, о чем говорить, в какой тональности строить отношения. Быть ли самим собой или воздержаться от эмоций и свободных тем. Все равно все это пока невозможно – я еще слишком подавлен всем пережитым.