Помни о доме своем, грешник

Тот большой огромный город, который сразу же затмил и сделал маленьким не только малозаметное тихое Житиво, спрятавшееся где-то меж лесов и болот, а даже в Березово со своим именитым базаром, с березовскими улицами, которые когда-то казались такими красивыми, что лучше нельзя было и придумать, потому что на них было много магазинов и даже кинотеатр красовался возле базара, и кино в нем можно было смотреть даже днем, а не только вечером, с березовским парком, где среди сосен белела популярная веранда, на которой танцевали и знакомились березовские парни и девчата, где были еще железные качели, на которых за деньги качайся сколько душа пожелает…
В молодости я думал, что вот-вот разберусь в вечном хороводе быстрых и шумных машин, которые днем и ночью носятся по улицам, где полно магазинов с огромными витринами, кинотеатров, где каждый день звучали новая музыка и новые песни, думал, что разберусь в сути бесконечных монологов о чем-то сверхоригинальном и сверхкрасивом, что мне, деревенщине, не то что понять, а даже и представить невозможно. Я думал: еще чуть-чуть, и я найду ту единственную ниточку, потянув за которую можно размотать весь клубок, название которому город.
О, слепая уверенность молодости, как и ее категоричность!
Скоро я понял, что истина спрятана не в этом хороводе, не в грохочущих машинах или станках, не на заводах и фабриках, нет, этот вечный хоровод, как и все то, название чему город, — результат того, что невидимо спрятано в нас, в каждом из нас. И потому без долгих колебаний и сомнений надо как можно скорее отречься от этого запутанного клубка, название которому город, и остаться один на один с Наукой…
Ее Величеством Наукой…
Бог моего поколения, а может, и не только моего поколения, а всего двадцатого рационалистического века — Ее Величество Наука, как свято верил я тебе, как пылко убеждал себя и других, что только ты одна можешь открыть ворота в царство вечности, возле которых многие столетия бестолково и настойчиво толпится столько желающих.
Я был не одинок в своих чистых устремлениях. Нас было много. Все мы одержимо бросились в технические вузы, создав огромные конкурсы на физические, химические, биологические, экономические и многие другие факультеты. Мы не думали о выгоде, о больших деньгах, о славе и должности, все мы поначалу были готовы добровольно отречься от всех земных радостей и удовольствий, как когда-то фанатики верующие, и потому так усердно, как и верующие, по восемь часов слушали проповеди-лекции и в перерывах между лекциями, почти не пережевывая, глотали вкусные пятикопеечные пирожки, настоящий вкус которых мы почувствовали спустя годы, от зари до зари мы просиживали в библиотеках и лабораториях, — все это у нас было, может, серьезнее и жертвеннее, чем когда-то у верующих, которые постили и били поклоны у молчаливых икон, ибо они, верующие, все-таки представляли Всевышнего, оставившего правила и обещавшего появиться в трудную пору и лицо которого они могли увидеть воочию. А что могли увидеть, услышать или почувствовать мы?..
С помощью Ее Величества Науки мы хотели всего лишь — не больше и не меньше — ухватиться за невидимую истину…
Сколько судеб было сломано, сколько пролито слез, сколько горьких разочарований! И полагали те, кто не выдержал вступительных экзаменов или не прошел по конкурсу, что в мире нет более несчастных и отвергнутых, чем они, ибо там, за высокими дубовыми институтскими или университетскими дверями, у загадочно поблескивающих приборов в белых и голубых халатах прохаживаются профессора-фокусники, время от времени, когда им захочется, демонстрируя свое могущество над матерью-природой.
Мы не можем ждать милостей от природы, взять их в свои руки — наша задача!
В то время все это считалось правильным. Мы и на самом деле не могли да и не хотели ждать милостей от природы, мы верили, что там, где пробирки с разноцветными растворами, где красные доски с бесконечными строчками мудрых формул, настолько мудрых и всесильных, что, кажется, мир и все в мире может двигаться и свершаться только с разрешения этих формул, там, в институтах и университетах, словно за каменной стеной, через которую ни за что не перелезть, не сдав вступительных экзаменов или не пройдя по конкурсу, скрывались врата в царство вечности, почти такое же царство, о котором много столетий шептали наши малограмотные деды и прадеды и в которое мы, умные и энергичные, ни в чем не сомневающиеся, надеялись прорваться не молитвами и послушанием, а с помощью Ее Величества Науки.
Как говорили когда-то в Житиве, кто знает, где найдешь, а где потеряешь, кто знает… И еще говорили, кабы знал, где упадешь, постелил бы соломки…
Нынче я думаю, что те, кто не выдержал вступительных экзаменов или не прошел по конкурсу и потому целыми днями заливался горькими слезами, могли стать, а может, и стали, намного счастливее меня. Однако все это — сейчас.
А тогда…
Тогда мы были словно на вершине горы — далеко внизу, под ногами — облака, зеленые долины с маленькими извилистыми ниточками-речками, небольшие, со спичечный коробок, дома и совсем маленькие люди, настолько озабоченные и занятые делом, что нет у них времени даже на миг поднять голову и взглянуть на ту вершину, где стоим мы, счастливые, как боги или космические пришельцы, которым давным-давно все ясно в жизни и устремлениях этих людей.
Я занялся медициной так же одержимо, как Олешников физикой, как Лабутько историей. В то далекое время мы не знали, куда выведут нас стежки-дорожки, мы всего лишь верили во всемогущество Ее Величества Науки. Каждый из нас искал свои пути к вратам царства вечности, каждый был, как я понимаю сейчас, по-своему сумасшедшим, однако в ту далекую пору мы чувствовали себя так, как чувствуют заговорщики, мы были членами единой невидимой и тайной организации…
Мы целыми днями просиживали в библиотеках, в лабораториях, в аудиториях, а потом, когда встречались в университетском скверике, сразу же схватывались: до изнеможения спорили о сущности вечного, к чему упорно стремились и что, как нам казалось, вот-вот откроется каждому…
— Старики, — так обращался к нам Олешников на первом курсе. На первом курсе все мы были очень и очень старые, а старые, как всем известно, должны быть мудрее и рассудительнее, должны знать все на свете. — Старики, вы хотя бы представляете, что открывает и может открыть физика современному человеку, всему человечеству? С помощью физики человек может стать Богом, физика — то божественное, к чему мы можем прикоснуться. Как к антивеществу, в существование которого я верю. О-о, старики, там, в бесконечных просторах космоса, упрятана загадка нашего бытия, наша загадка. Недаром ведь оставили мы глухое Житиво, мы в этом не виноваты (в тот розовый час молодости и я, и Олешников, да и тот же Лабутько, никогда ни в чем не были виноваты и поэтому так часто любили козырять: «Мы не виноваты в том, что…»), у нас уже от рождения, помимо нашей воли и желания, заложено неодолимое влечение к космическим далям, заметьте, старики, это влечение неосознанно проявлялось во все времена у всех людей, и как доказательство этого — высокие пирамиды, храмы, церковные купола, которые тогда, столетия назад, возвышались на холмах, будто современные ракеты… Скажите мне, почему, почему человечество все время стремится вверх, к звездам? Почему, я вас спрашиваю? Сказки о коврах-самолетах, дирижабли, самолеты, космические корабли с космонавтами — это единая цель… Догадываетесь ли вы, что за всей этой деятельностью скрывается что-то большее? Ибо только там, далеко-далеко от нас, от этой грешной земли сумеем приобщиться мы к тому вечному, что каждому из нас дано почувствовать в детстве и что потом всю жизнь маячит у человека впереди, к чему мы стремимся, покидая обжитые хаты. И вот с помощью физики, построив скорые космические корабли, мы наконец сумеем докопаться до загадки нашего бытия. Только в этом выход для человека и для всего человечества. Только через космос сумеем мы выйти к бессмертию. Старики, оглянитесь: все, что делает человечество, как раз и является доказательством моих размышлений, — так категорично заканчивал монолог Олешников и решительно отбрасывал со лба длинные волосы (о чем-либо ином, кроме судьбы человечества и бессмертия, мы в ту пору и не заикались).