Красавица Амга
— Гепеушники не умирают, они сами убивают. Так, да?
— Не знаю…
— Врёшь, знаешь! Ты сейчас про себя думаешь только так.
«Сказал же: «дивизионом командую не я» — все. Чего он ко мне в душу лезет?» — захотелось возмутиться Томмоту. Обидевшись, он мог бы вскочить и выйти вон. Но он не возмутился и не вскочил, словно кто пригвоздил его к сиденью старого расшатанного стула.
— Значит, здесь, в этой конторе, как ты говоришь, я протираю штаны в безопасности? Из-за боязни смерти…
— Я этого не сказал.
— Не сказал, но так получается. — Заскрипев стулом, Ойуров вышел из-за стола на середину комнаты и некоторое время постоял молча, сверху вниз посматривая на Томмота. — Ох, парни, парни! Дураки вы, дураки… Когда только за ум возьмётесь? В жизни вам нравится только красивое, только громкое, будто играете в спектакле. Конечно, это красиво: упасть в атаке, на бегу, с криком «ура!», на глазах у сотни людей. «Просился в опасное место». А откуда тебе известно, где опаснее? В строю, среди сотен друзей, смелым может стать любой человек. Упадёшь лицом — друзья поддержат тебя под грудь, упадёшь навзничь — они же подхватят тебя под спину. Допустишь ошибку — простят, истощаешь — поделятся хлебом, попадёшь в беду — выручат. А как с чекистом? Бывает, ему подолгу приходится работать в стане врагов, и только одному. Поддержки ждать неоткуда, одна надежда — на себя. Ошибись ты хоть на волосок — некому там простить тебя, дружески пожурить или выговор дать. Расплата там за всё одна — собственная голова. И главное — никто не узнает, сколько ты пользы принёс революции, как геройски вёл себя перед смертью. Ведь о таких людях ни в газетах не пишут, ни славят с трибун. Одна у них радость и высочайшая награда — это победа Советской власти. Вот такие люди — чекисты. И щит и меч из стали куются. Труса разве возьмёшь себе в качестве щита и меча? Какая цена такой защите и такому оружию? Так вот, Чычахов, если ты трус, рохля или просто слабак, если ты гонишься только за громкой славой, то забери бумажку и уходи. Такие люди у нас долго не задерживаются, а поэтому будет лучше нам с тобой не сходиться.
Томмот покраснел, покосился на свою бумажку, но с места не сдвинулся. Было бы уж слишком взять со стола эту бумажку и уйти, согласившись с тем, что ты действительно трус, рохля и пустозвон.
Ойуров тем временем вернулся на своё место, сел и набил в трубку новую закладку табака.
— Ладно, Чычахов, такие дела не решаются с наскоку. Пусть твоё направление пока останется у нас. А ты иди домой и хорошенько подумай. Примешь решение — приходи.
Томмот в нерешительности приостановился, соображая, куда ему нужно — в техникум или в общежитие. Туман поплотнел, и пока он сидел у Ойурова, стало совсем темно. Из тумана вынырнула лёгкая тень и слепо наткнулась на Томмота, выронив что-то на заснеженный деревянный тротуар. Оба быстро наклонились, чтобы поднять предмет, и столкнулись лбами.
— Кыча? — удивился Томмот.
— Оказывается, это ты? А я рассердилась: что за дылда заступил мне дорогу! Со страху сумку выронила, — Кыча весело рассмеялась.
— Куда это бежишь?
— В больницу.
— Зачем?
— Да я там уже больше недели работаю. Санитаркой. Иногда помогаю сестре. После занятий многие девушки ходят туда.
— А я и не знал, что ты доктор.
— А, какой я доктор! Мою полы, вытираю пыль, ухаживаю за больными. В моей палате лежачие. Несколько раненых красноармейцев.
Студенты и в сытые времена от подработок не отказываются — это уж как водится, Томмот и сам такой возможности не упускал. Но она, дочь состоятельных родителей, — в чем её-то нужда?
Девушка доверчиво взяла Томмота под руку и, сознавая себя в безопасности, бойко засеменила рядом с ним.
— У нас в палате парень один лежит, — рассказывала она. — Чаганом зовут, он из намцев. Проводником у красных был, обморозил ноги. Хоть и старается убедить, что ему восемнадцать, но видно, что прибавляет, — настолько мал, ну прямо дитя. И радуется из-за малости, и печалится по пустякам. Школьного порога ещё не переступал, я обучаю его грамоте. Буквы прошли, теперь начали чтение по слогам. Вчера, когда сам прочёл целое слово, как он радовался! Меня называет эдьиэй . Когда белых прогонят, обещает мне выпилить красивую гребёнку из мамонтова бивня, дед у него косторез. Пока ноги у него заживут, пройдём весь букварь, и выйдет он из больницы грамотным.
«Легко с нею», — думал Томмот, рассеянно слушая её рассказ. Вовремя она явилась Томмоту, и не только сейчас, а и в жизни его, — об этом он тоже думал не раз. А теперь вот ещё пареньку какому-то из намцев очень даже вовремя, как нельзя кстати явилась. «Эти маленькие ой как шустры бывают!» — Томмот улыбнулся.
— А мы ещё всей палатой книги читаем. — Кыча пристукнула рукавичкой по сумке. — Сегодня вот несу им «Дубровского». Сначала я русским прочитываю по-русски, потом для якутов делаю перевод. Сначала я переводить не умела, а потом легче стало. Замечаю, русские уже немножко толкуют по-нашему, а якуты — по-русски. Я думала — хорошо бы стать переводчицей, русские книги на якутский переводить. А устанем от читки, песни поём. Есть очень голосистые русские красноармейцы. «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе!» А Чаган поёт Ойунского: «Словно бурливое море!» Так расшумимся, что от дежурного нам крепко влетает. Ну, чего ты так медленно идёшь? Они меня уже заждались. Давай руку — и бежим!