'Они'

Я снова занялся починкой, а она наклонилась вперед, подперев ладонью подбородок, и с любопытством прислушивалась. 
- Сколько же их всего? - спросил я наконец. 
Работа была закончена, но я не видел необходимости уезжать. 
Она слегка наморщила лоб в задумчивости. 
- Сама точно не знаю, - сказала она просто. - Иногда их больше, иногда - меньше. Понимаете, они приходят и живут со мной, потому что я их люблю. 
- Похоже, у вас тут весело, - сказал я, ставя на место ящик с инструментами, и едва эти слова сорвались у меня с языка, я почувствовал всю их неуместность. 
- Вы... вы ведь не станете надо мной смеяться! - вскричала она. - У меня... у меня нет своих детей. Я никогда не была замужем. Иногда люди смеются надо мной из-за них, потому... потому... 
- Потему что это не люди, а дикари, - возразил я. - Не обращайте внимания. Такие ничтожества смеются надо всем, чему нет места в их сытой жизни. 
- Я, право, не знаю. Откуда мне знать? Я не хочу только, чтобы надо мной смеялись из-за них. Это тяжко. А кто лишен зрения... Я не хотела бы показаться глупой... - При этих словах подбородок у нее задрожал, как у ребенка. - Но, по-моему, мы, слепые, особенно чувствительны. Все извне ранит нас прямо в душу. Иное дело вы. Глаза служат вам такой надежной защитой... вы можете увидеть заранее... прежде чем кто-нибудь действительно ранит вас в душу. Все забывают об этом при общении с нами. 
Я молчал, размышляя об этой неисчерпаемой теме - о жестокости христианских народов, не просто унаследованной от предков (потому что ее к тому же старательно воспитывают), жестокости, рядом с которой простое языческое варварство негра с Западного Берега выглядит чистым и безобидным. Размышляя, я целиком углубился в себя. 
- Не надо этого! - сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями. 
- Чего? 
Она повела рукой в воздухе. 
- Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет причиняет боль 
- Но позвольте, откуда вы знаете цвета? - воскликнул я, потому что это было для меня истинным откровением. 
- Цвета вообще? - спросила она. 
- Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили. 
- Вы сами знаете не хуже меня, - отвечала она со смехом, - иначе вы не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас - когда вы испытываете такую злобу. 
- Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с чернилами? - спросил я. 
- Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не смешанные. Они отдельны - совершенно отдельны 
- Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9 
Она кивнула. 
- Да... если они вот такие, - тут она снова нарисовала пальцем зигзаг в воздухе, - но преобладает не лиловый, а красный - этот зловещий цвет. 
- А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите? 
Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого Яйца. 
- Вот как я их вижу, - сказала она, указывая травяным стебельком, белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас вас, охватывает злоба или ненависть, - черный на красном. 
- Кто рассказал вам про это - в самом начале? - спросил я. 
- Про цвета? Никто. В детстве я часто спрашивала, какие бывают цвета - скажем, на скатертях, и занавесях, и коврах, - потому что одни цвета причиняют мне боль, а другие приносят радость. Мне объясняли. А когда я подросла, то стала видеть людей вот такими. 
Она снова очертила то Яйцо, видеть которое дано лишь немногим из нас. 
- И все это сами? - переспросил я. 
- Все сама. Некому было мне помочь. И только потом я узнала, что другие не видят Цвета. 
Она прислонилась к древесному стволу, сплетая и расплетая случайно сорванные травинки. Дети, прятавшиеся в лесу, подкрались ближе. Краем глаза я видел, как они резвятся там, словно бельчата. 
- Теперь я уверена, что вы никогда не станете надо мной смеяться,заговорила она после долгого молчания. - И над ними тоже. 
- Боже упаси! Нет! - воскликнул я, резко оборвав нить своих размышлений - Человек, который смеется над ребенком - если только сам ребенок не смеется тоже, - это варвар! 
- Право, я говорила не о том. Вы никогда не стали бы смеяться над детьми, но я думала - думала раньше, - что, возможно, вы способны смеяться из-за них. А теперь прошу извинения... Над чем вам хочется смеяться? 
Я не издал ни звука, но она все поняла. 
- Над тем, что вы еще вздумали просить у меня прощения. Если бы вы пожелали исполнить свой долг, будучи опорой государства и владелицей здешних земель, вам пришлось бы притянуть меня к суду за то, что я вторгся в чужие владения, еще на днях, когда я вломился в ваши леса. С моей стороны это было постыдно... непростительно. 
Прижавшись затылком к стволу, женщина эта, которая умела видеть обнаженную душу, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом. 
- До чего забавно, - произнесла она полушепотом. - До чего же это забавно. 
- Но что я такого сделал? 
- Вам не понять... и все же вы понимаете Цвета. Ведь понимаете? 
Она говорила со страстью, решительно ничем не оправданной, и, когда она поднялась, я уставился на нее в замешательстве. Дети собрались в кружок за кустом куманики. Одна головка склонилась над чем-то совсем крошечным, и по движениям худеньких плеч я понял, что они приложили пальчики к губам. У них тоже была своя потрясающе важная детская тайна. Один лишь я, безнадежно чужой, стоял на солнцепеке. 
- Нет, - сказал я и покачал головой, как будто мертвые глаза могли это видеть. - Что бы там ни было, я еще не понимаю. Быть может, пойму потом - если вы позволите мне приехать еще. 
- Вы приедете еще, - отозвалась она. - Непременно приедете и побродите по лесу. 
- Надеюсь, дети тогда уже привыкнут ко мне и позволят с ними поиграть - в виде особой милости. Вы же знаете, каковы дети. 
- Тут требуется не милость, а право, - отвечала она, и я стал размышлять над смыслом ее слов, как вдруг из-за поворота дороги показалась женщина, вся встрепанная, простоволосая, раскрасневшаяся, она испускала на бегу жалобные вопли, подобные мычанию. Это была уже знакомая мне языкастая толстуха, торговка сластями. Слепая женщина услышала ее и шагнула навстречу. 
- Что случилось, миссис Мейдхерст? - спросила она.