Наследники Демиурга
«Этого следовало ожидать! – мысленно воздел очи горе майор, внешне оставаясь бесстрастным. – Еще один новоявленный добровольный сексот. „По зову сердца“. Надо же! Формулировочка!.. Стоило тратить столько времени на предварительные ласки, так сказать. Может быть, еще успею, если на такси?»
– Вынужден вас огорчить, Геннадий Михайлович, – попытался он придать голосу сочувственный тон. – По поводу трудоустройства, пожалуйста, в двести восемнадцатый кабинет. Здесь спуститесь по лестнице на второй этаж, потом по коридору…
Иванов так резко подался вперед, будто бодаясь, что Александр вынужден был отшатнуться, чтобы уберечь лицо («Припадочный, что ли? А может, явный псих?»), но был схвачен обеими руками за рукав пиджака.
– Да не наниматься я к вам пришел! – заорал странноватый гость («Какой еще „странноватый“? Отморозок полный!»). – Вот, смотрите!..
На стол перед Маркеловым хлопнулась, выбросив из-под обложки облако едкой бумажной пыли, старинного вида канцелярская папка с типографской надпечаткой «Дело №…» и выведенным порыжевшими полурасплывшимися чернилами многозначным номером. Но сам номер как-то не отложился в мозгу отчаянно чихавшего майора. В глаза бросилось другое: в верхнем углу картонной обложки имела место быть пара несколько смазанных и выцветших, но все же читаемых штампов и один ярко красный – поверх всех.
Верхний фиолетовый гласил: «СПЕЦАРХИВ. КАТЕГОРИЯ „А“», второй, буро-красный, будто запекшаяся кровь: «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ХРАНИТЬ ВЕЧНО», а третий, почти свежий: «СНЯТО С ХРАНЕНИЯ 25 апреля 1993. ПЕРЕДАНО…»
* * *«… чего нарком Ежов пожал плечами и уверенно заявил:
– Никакой Зиновьев не ренегат, он никогда и коммунистом-то настоящим не был. Мы считаем, товарищ Сталин, что Зиновьев обычный, ничем не примечательный агент английской или французской разведки, завербованный во время эмиграции. Да и по национальности он не русский… Прошу прощения, товарищ Сталин…
Сталин продолжал прохаживаться по кабинету, тяжело, но совершенно неслышно, будто огромный кот, ступая мягкими кавказскими сапогами. Знаменитая трубка в его руке, еще не зажженная, чуть заметно подрагивала.
– Ничего, товарищ Ежов, продолжайте.
Приободрившийся Ежов подтянулся, отпуская от греха подробности.
– У нас есть сведения… Неопровержимые сведения, – усилил он нажим. – Что и Зиновьев, и Рыков в бытность свою за рубежом были очень дружны с некоторыми известными лицами английской и французской разведки, например с Джорджем Мак-Айлендером, главным резидентом английской „интеллинджент сервис“ в Женеве, Рандольфом Брендерсом, репортером лондонской газеты „Таймс“, как известно связанным с разведкой, Франсуа Дюроком, репортером французского журнала…
– А вам известно, товарищ Ежов, – усмехаясь в рыжеватые усы, спросил Сталин, – что Владимир Ильич тоже, до революции, некоторое время жил в Женеве? И с Франсуа Дюроком они, как мне помнится из рассказов товарищей, любили выпить хорошего вина… Не хванчкары, конечно… Почему вы так побледнели, товарищ Ежов?
Ежов лихорадочно искал выход из сложной ситуации.
– У вас есть конкретные предложения, что нам делать с этими предателями? – Сталин со вкусом, сочно выговорил последнее слово. – С этими засранцами, Зиновьевым и Рыковым. Как нейтрализовать их антипартийную деятельность?
Ежов судорожно повел головой, ему вдруг страшно начал жать тесный воротник мундира. „Расстегнуть бы хотя бы пуговку!..“ – пронеслось в голове этого маленького человечка.
– Запомните раз и навсегда, товарищ Ежов: мы не авантюристы. Мы не придумываем себе врагов. Мы находим врагов и караем их безжалостно. Будь они русскими, будь они евреями… – Сталин подошел к председателю Комиссии партийного контроля вплотную и взглянул своими желтыми кошачьими, только с круглым, а не вертикальным зрачком глазами в бегающие глаза собеседника. – Будь они грузинами. От этого предложения за версту отдает эсеровщиной. Индивидуальный террор не выход, – повернулся он спиной к разом вспотевшему Ежову, продолжив свою неспешную прогулку по кабинету. – У вас есть конкретные предложения, как нам лучше всего расстроить планы врагов, а потом и покарать их по всей строгости советских законов?
– У меня есть три предложения, – быстро проговорил Ежов, еще надеющийся переломить ход беседы в свою пользу. – Первое, коренным образом улучшить работу…»
– Ну и что тут такого? – спросил Александр Иванова, нервно бегавшего по небольшому, четыре шага в ширину, семь в длину, кабинету, отрываясь от чтения и закрывая папку, заложив предварительно страницу пальцем. – Обычный роман из эпохи Культа Личности. Я и не такое, помнится, читал в свое время. «Дети Арбата», например, или…
Геннадий Михайлович остановился, не закончив шага, и на прямых ногах, словно журавль, повернулся к майору.
– А как он, по-вашему, попал в спецхран?
– Ну… Арестовали, например, автора «энкавэдэшники» за подобный «опус», тройка осудила, поставили к стенке или дали стандартные «десять лет без права переписки», что, собственно говоря…
– Какие у вас богатые познания в терминологии той далекой эпохи, Александр Николаевич! – саркастически заметил Иванов. – Вы на обложку посмотрите, на обложку…
– А при чем здесь обложка? – спросил Александр, невольно опуская взгляд на обложку. – Обложка как обложка…
Окончание предложения как-то само собой замерло не родившись: на еще одном полустертом чернильном штампе, гласившем «Принято на хранение …… года», от руки, старомодно-витиеватым писарским почерком значилось: «15 ноября 1926»…
– Как это?.. – поднял взгляд на Иванова майор.
– А вот так, Александр Николаевич! – Архивариус просто цвел и выглядел довольным донельзя, будто фокусник-виртуоз, на глазах изумленной публики вытащивший из черного цилиндра парочку живых голубей, кролика и целую гирлянду разноцветных воздушных шариков.
Только что, минут пятнадцать – двадцать назад, Геннадий Михайлович с трудом убедил майора, уже открыто злившегося на явного виновника и непосредственную причину предстоящих ему неприятностей на амурном фронте, прочесть хотя бы пару страниц из открытой наугад рукописи, как оказалось содержавшейся в папке. Между прочим, гражданин Иванов оказался научным работником архива, о чем гласило предъявленное удостоверение, да не простым, а кандидатом исторических наук.
– Не может быть этого. – Майор снова углубился в чтение, то перелистывая страницы целыми пачками, то надолго застывая над приковавшим его внимание отрывком.
Рукопись, на 1278 страницах, четко, без единой помарки или ошибки, была написана (не напечатана, а именно написана!) слегка расплывшимися синевато-бурыми чернилами на серо-желтых, хрупких и осыпающихся по краям листах, очень убористо, с узенькими полями, причем на двух сторонах. Видимо, бережливый автор очень экономил бумагу. Титульный лист, украшенный несколькими неразборчивыми печатями и штампами, гласил: «Георгий Сотников. Восхождение. Роман».
Читать текст оказалось довольно легко, в отличие от множества рукописных материалов, читанных майором ранее. Глаз быстро привыкал не только к несколько непривычному начертанию букв и встречающимся местами всяким дореволюционным «ятям», «фитам» и «ижицам», поначалу режущим глаз. Сложность заключалась даже не во вкрапленных то там, то здесь перлам старинной орфографии, типа «мужескаго», «всея» и так далее.
Самым невозможным, непостижимым оказалось само содержание хрупких страничек.
Роман, написанный, если верить дате, аккуратно проставленной на последнем листе рукописи, весной 1922 года, повествовал о восхождении к вершинам власти Иосифа Сталина. Того самого Сталина, который в это время был всего лишь скромным секретарем Центрального Комитета, пусть и с приставкой «генеральный», то есть занимал чисто номинальную должность, только через многие годы ставшую высокой и почетной.
Однако странности на этом не кончались: страницы рукописи пестрели именами и фамилиями людей, во времена написания рукописи бывших никому не известными, а возвысившихся только через десятилетия. Наоборот, люди, в то время известные и, выспренно говоря, «великие», были выписаны с каким-то пренебрежением. Карикатурой выглядел, например, Троцкий, представленный этаким Бонапартиком, интриганом, метившим в новые «советские» самодержцы и носящимся со своей идеей-фикс (пресловутой «мировой революцией»).