Один в поле
Ведь это очень страшно: знать, что тобой два десятка лет манипулировали, будто марионеткой, дергая за струнки и ниточки, заставляющие тебя плакать и смеяться, любить и ненавидеть, не жалеть себя и других ради цели не выстраданной и осознанной, но внушенной кем-то извне. Люди сходили с ума, целыми семьями сводили счеты с жизнью, очень многие, такие, как отец и сестра Роя, искали забвения в алкоголе и наркотиках… Но если взрослые люди еще как-то могли контролировать себя, то совсем юные, вроде сестренки Роя, потеряв жизненный стержень, просто проваливались в болото грез, не желая противиться засасывающей их пучине…
Долгожданное возвращение домой вместо праздника обернулось кошмаром. Отец, обрадовавшийся поводу присосаться к бутылке больше, чем вернувшемуся с того света сыну, мать, выглядевшая привидением той самой Эды Гаал, на которую заглядывались все без исключения мужчины их улицы, – в минуту просветления отец, отведя глаза, шепнул, что врачи нашли у нее страшную болезнь… А главное – Дона, малышка Дона, ставшая еще красивее, чем раньше. Но не красотой девушки, полной сил и желания жить, а красотой мраморной статуи. Бледная, отстраненная, с отсутствующим взглядом черных, как ночь, из-за расширенного во всю радужку зрачка глаз, она появлялась, как тень, и так же, как тень, исчезала; большую часть времени она лежала в своей комнатке на неразобранной постели, уставившись в потолок широко открытыми глазами. Она выплывала из страны грез очень редко, и тогда это было просто страшно. Мраморная статуя не становилась человеком – она превращалась в дикого зверя, готового на все ради очередной дозы проклятого дурмана. Бороться с этим было бесполезно: по новым законам, даже в психиатрическую лечебницу родители не могли уложить совершеннолетнюю дочь без ее согласия. А какое тут может быть согласие, когда она то просто не слышит тебя, то, рыдая и хохоча, умоляет дать денег на новую дозу?
Гаалам, правда, предлагали вылечить Дону разные верткие типчики. Мол, существуют специальные клиники, где наркоманов излечивают раз и навсегда. Но средства на это требовались такие, что не выбивающейся из безденежья семье их и за десять лет не скопить. Рой вкалывал, как проклятый, мать вязала, шила на продажу, подряжалась мыть полы в магазинчиках, повылезших везде, словно грибы после дождя, но ничего не помогало… А тут еще выгнали с завода отца, не способного уже к тонкой работе, и жизнь, без того несладкая, превратилась в ад…
– До понедельника, Аллу, – Рой вяло протянул руку другу: их окна из квартиры опять неслась ругань и звон бьющейся посуды. – Мне еще отца утихомиривать…
– Послушай, Рой. – Инженер смотрел в сторону. – Мне трудно тебе это говорить, но наш завод, наверное, скоро прикроют.
– С чего бы это? – Парень почувствовал, как тоска сжала сердце: все один к одному. – Мы же, вроде, не последние на белом свете…
– Говорят, не нужны больше наши танки. Мол, это диктатура Отцов бряцала оружием, а теперь мир, и ни с кем наша страна воевать не собирается. А если кто и полезет на нас, то железа, наштампованного за эти годы, с лихвой хватит, чтобы отразить все поползновения.
– Так и говорят?
– Слово в слово. Тычут всем в лицо разгром островитян прошлогодний. Так что ты, Рой, потихоньку ищи себе другую работу. Ребят я тоже предупрежу, конечно…
– А сам ты?
– Да я уже нашел одно местечко, – уклончиво ответил Аллу. – В одном исследовательском центре. Платят там вроде бы хорошо.
– Ерунда все это, – махнул рукой Рой. – Сколько уже говорят, а мы все пашем в три смены. Наши танки долго еще будут нужны…
Глава 2
– Наши танки долго еще никому не будут нужны… – Пожилой директор завода оглядел молчаливую толпу рабочих с постамента перед заводоуправлением. На постаменте когда-то красовался памятник кому-то из императоров, скинутый за ненадобностью в незапамятные времена. Самого бронзового Эррана под каким-то порядковым номером давно пустили в переплавку, а до постамента, сработанного на века, так и не дошли руки. А может, берегли под новый памятник, но кого при Отцах было увековечивать? Даже их портретов в газетах и то не помещали.
– Страна уверенно ступила на путь мирного созидания. Такой мощной армии, как была раньше, не требуется. Недавний разгром массированного десанта Островной Империи это доказал со всей очевидностью…
Директор сыпал заученными фразами, а на него самого было жалко смотреть: как-то съежившийся, разом постаревший на десять лет господин Туук старался не смотреть на собравшихся, уставившись в одну точку над их головами. Рабочие и инженеры не узнавали «нашего Туука», как звали его на предприятии, руководившего всем большим и сложным хозяйством бессменно все последние годы. Раньше он был сама бодрость, а теперь куда она только подевалась?
– Сворачивание многих военных программ поможет высвободить средства и освободить рабочие руки для других важных на данном переходном этапе дел… – отбарабанил на одном дыхании директор, но его перебили из толпы.
– Какие такие руки, господин Туук? – зычный голос Ламме Келша, привыкшего к грохоту многотонных прессов в своем цехе, мгновенно перекрыл поднявшийся ропот. – Да сейчас работу днем с огнем не сыщешь!
– Раньше хоть на стройку можно было прилепиться, – поддержали его, – разнорабочим там, грузчиком… А теперь?
– Островитяне эти пленные везде! – взмахнул кулаком мужчина, стоявший рядом с Роем. – За харчи работают, спят по двадцать рыл в комнатушке.
– Двадцать? А сорок не хочешь?..
– Может, и сюда островитян этих пригонят, вместо нас? А чего?..
Директор повысил голос:
– Никто вас дармовой рабочей силой заменять не собирается. Просто завод перепрофилируется на выпуск мирной продукции…
– Кастрюли клепать будем? – выкрикнул кто-то из задних рядов.
– И кастрюли в том числе! – Директор шел красными пятнами, но держался из последних сил. – Это тоже полезный в мирном хозяйстве предмет. Но для этого заводу не требуется столько рабочих рук…
– А нам куда прикажете? – Ламме Келш протолкался к самой «трибуне». – Нам с голоду прикажете подыхать?
– Я могу обещать вам, господа, – возвысил голос господин Туук, – что все важные для производства рабочие места будут сохранены!
– Ручки к кастрюлям приклепывать! – хохотнул мужчина, оборачиваясь к Рою, и тот узнал его: это был один из самых высококвалифицированных сборщиков, работавший в святая святых завода – «финишном» цеху, где на «утюги», как со старых, секретных еще времен заводчане называли свою продукцию, устанавливали и отлаживали вооружение, прежде чем танки окончательно покидали свой «родильный дом».
– Крышки устанавливать! – поддержали его. – Эмалью покрывать!
Господин Туук открыл было рот, чтобы призвать остряков к порядку, но тут в плечо ему, едва не сбросив с постамента, врезалась здоровенная гайка. И тут же, заставив скривиться от боли, в колено ударил обломок зубчатого колеса.
– Э-э! Прекратите это! – обернулся Ламме к толпе, но его уже не слушали – воздух наполнился самыми разными предметами, наиболее безобидными из которых были ботинки и комья грязи.
Опешившая поначалу заводская охрана – набранные недавно здоровяки с военной выправкой – дубинками оттеснили рабочих от «трибуны», с которой стаскивали окровавленного и лишь бестолково разевающего рот, будто рыба, вытащенная из воды, директора. Толпа тоже опомнилась быстро: из задних рядов принялись передавать стальные прутья арматуры и прочее, могущее служить оружием, одновременно заталкивая подальше пожилых рабочих и немногочисленных женщин.
– Бей гадов! – уже неслось со всех сторон.
Где-то далеко раздались трели полицейских свистков и вой сирен – кто-то заблаговременно пригласил слуг закона, предвидя такое развитие событий.
Аллу Даар, красный как рак, без очков, щуря близорукие глаза, протолкался к Рою, волоча под руку возвышающегося над ним крепостной башней Зариса. Щеку инженера украшала свежая, сочащаяся кровью царапина, а здоровяк зажимал платком, всученным ему интеллигентным другом, рассеченный лоб.