Спокойной ночи

Я. Напротив, абстракционизму Чехов хотел…
Он. Мало ли что хотел! Но существует логика, Андрей Донатович. Логика истории. Логика международной борьбы. А логика, – говорят факты, – упрямая вещь. Учитесь мыслить! Мировой империализм спит и во сне видит, как бы выбить у нас из-под ног великое наследие Пушкина и подставить вместо него какой-нибудь гнилой коктейль-холл, какой-нибудь конан-дойль…
Я (не слушая). Вместе с Чеховым мы ставим барьер холодной войне и переходим на горячую. «Три сестры» зовут братские народы Гвинеи: в Москву! в Москву!.. Ванька Жуков, кидая гранату, кричит империалистам: вам «Епиходов кий сломал», а нам «дом с мезонином» и «небо в алмазах»!..
Он. Тоже мне сравнили! «Капитанская дочка» у Пушкина – на тачанке – строчит из пулемета…
Я. «Каштанка» Чехова – кавалерия. Вперед, Каштанка, ура!
Он. Тяжелые орудия бьют без промаха: «Борис Годунов», «Борис Годунов»…
Я. «Чайка»! Забыли? Авиация!
Он. Разведка и контрразведка – «Мцыри», «Мцыри»…
Я. Так не играют! «Мцыри» – это Лермонтов!
Он. Какой же это Лермонтов?.. Ну и пусть Лермонтов. А с вашей «Каштанкой» вы забыли главное! Вы забыли «Евгений Онегин». Ведь «Евгений Онегин» – это глобальная ракета на голову Америки! После «Евгения Онегина» от ихних небоскребов только барахло собирай…
Я. А все же Чехов…
Он. Не Чехов, а Чушкин!
Я. Не Чушкин, а Пехов!
Он. Нет, Чушкин!
Я. Нет, Пехов!..
(Включается ровный шумовой фон, заглушая наши голоса. Речь переходит в жесты, спор – в пантомиму. Мы снимаемся с мест, бегаем друг за другом по сцене, отчаянно доказываем, рвем на себе волосы, камзолы, хватаемся за сердце и яростно артикулирующими ртами произносим что-то уже неслышное. Допрос в это время напоминает дуэль – фехтование на шпагах из «Капитанской дочки». Однако нападающий он, а я защищаюсь, парирую удары, увертываюсь, отступаю… На фоне негромкого ровного шума и наших танцевальных па, все перекрывая, вступает далекий и очень чистый женский голос – контральто – поющий романс Глинки на слова Пушкина.)
Голос. Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты!
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты,
Как гений чистой красоты…
(По мере звучания этой ангельской музыки, я начинаю тревожно прислушиваться, озираться, как если бы что-то смутно до меня долетало, хотя голос звучит недосягаемо для нас, где-то за нами и над нами, и фехтование продолжается, затягиваясь, быть может, на несколько часов, дней, а то и на несколько лет. В итоге этих оглядок и явного превосходства противника, я оступаюсь и падаю, сраженный его беззвучным, неопровержимым жестом-аргументом. Он подхватывает меня, усаживает, подносит нашатырный спирт из своей настенной аптечки. Музыкально-шумовая, сумеречная завеса спадает, мы вновь возвращаемся к трезвому свету дознания. Я прихожу в себя.)
Он. Ну вот и прекрасно! Как вы себя чувствуете? Головка не кружится? Не хотите ли прилечь? Мы можем вызвать врача, Андрей Донатович…
Я. Не надо… Спасибо… Уже прошло… Просто мне что-то послышалось… помутилось… Никто не пел? Вы не слышали?
Он. Когда?
Я. Вот только что, где-то здесь, – никто не пел?
Он. Бог с вами! Кому здесь петь?.. (Смеется.) У нас не филармония… Вы слишком восприимчивы… Не о чем беспокоиться. Все идет как надо. Как быть должно. И хотя нам с вами пришлось много поработать сегодня и поспорить, большая часть неприятностей уже позади.
Я. Уже все кончилось?
Он. Ну – не все. Но почти все. Вы же удостоверили факт вашего… ваших, как бы это сказать, недостаточно правильных формулировок, касающихся Пушкина?
Я. Правильных? К Пушкину вообще неприложимо это понятие – правильные формулировки…
Он. Вот и хорошо. (Записывает.) Ол-райт, как говорят англичане… И потом, вы же согласились, что, рассуждая строго логически, вы, возможно, сами того не желая, не подозревая, играли на руку нашим – и вашим, Андрей Донатович, – и вашим недоброжелателям!..
Я. Кто знает заранее, кому он играет на руку? Даже, вероятно, сам Пушкин не ведал…
Он. Великолепно сказано! (Записывает.) Не знаю, как у вас, но у меня к вам, в результате нашего содержательного собеседования, несмотря на отдельные и даже принципиальные разногласия, появилось чувство какого-то душевного контакта. Взаимопонимания, взаимопомощи. И я вам стараюсь помочь во всем, что в моих силах, и от вас жду такой же ответной поддержки. Но ведь так и должно быть между людьми? Не правда ли? Как вы считаете?
Я. Я не совсем улавливаю. У меня как-то все перепуталось в голове. Смешалось…
Он. «Все смешалось в доме Обломовых» (смеется). Бывает, бывает. (Доверительно.) Но было бы нежелательно, крайне нежелательно, если вы собственные ваши признания воспримете словно какую-то внешнюю обузу, чуть ли не навязанную вам насильно с нашей стороны. Всякий человек обязан самостоятельно прийти к жизненно важным решениям. В том числе к пониманию своей виновности…
Я (вздрогнув). Но я же не признал себя виновным.
Он. То есть – как это? Невзирая на факты?
Я. Невзирая на факты.
Он. Вопреки логике вещей? Логике истории?
Я. Пускай хоть вопреки логике. Не признал.
Он. Ну, знаете ли!.. Впрочем, воля ваша. Угодно капризничать – пожалуйста. Вам же хуже будет. Да и не вам, в конце концов, определять степень своей виновности. Для этого есть иные инстанции… С вас на сегодня хватит.
Я. Так я свободен?
Он. На сегодня – свободны.
Я (вставая). Я могу идти?
Он. Куда идти?!
Я. Ну я не знаю – домой?
Он. Вы шутите! Мы с вами только-только начали разговаривать. Только во вкус вошли. А вы – домой!
Я. Что же со мной… делать теперь?
Он. Как – что делать? Судить будем, судить.
Я. А когда? Нельзя ли поскорее?
Он. Ишь вы какие быстрые! Да у нас сегодня, Андрей Донатович, самый первый, самый предварительный день допроса.
Я. И много еще допросов?
Он. Это от вас зависит. Исключительно от вас.
Я. Нет, я хотел узнать, сколько примерно дней допрашивают, ну, таких, как я, – до суда?
Он. По-разному. Сто допросов. Двести допросов. Всё в руках человеческих…
Я. Сто допросов?!
Он. Да. А сегодня – первый. (Снимает трубку.) Дежурный? Заберите подследственного! (Ко мне.) Да вы не волнуйтесь: мы во всем разберемся. Во всем. Нет ли у вас каких-нибудь жалоб ко мне? Дополнений? Разъяснений? (Встает.)
Я. Нет. У меня ничего нет.
(Входят три оперативника, из той же группы, в военной форме.)
Он. Произведите общий досмотр заключенного. Раздевать не надо. Потом. (Ко мне.) На все ваши вещи будет составлена опись. Можете не сомневаться: у нас ни одна нитка не пропадет!
(У меня забирают портфель, извлекают оттуда книги, тетради, снимают часы, ощупывают, охлопывают, выворачивают карманы и все складывают на край стола, перед следователем. Под конец снимают ремень.)
Я. Зачем же ремень? Как же без ремня?
Первый оперативник. Так положено.
Второй. А это, браток, чтобы ты не удавился.
Третий (еще раз проверяя карманы, полушепотом). Не тушуйся! Может, еще отпустят…
Он (из кучи на столе брезгливо берет двумя пальцами носовой платок). А это еще что у вас?
Я. Носовой платок.
Он (еще брезгливее). Можете взять обратно. (Через помощников платок возвращается ко мне. Все вещи, вперемешку, складывают в портфель и уносят.) До завтра, Андрей Донатович! Вас, я полагаю, покормят. Желаю вам доброй ночи. Приятных снов.