Последний соблазн

Боль настигала его, когда жизнь на воде оставалась позади и они возвращались в вонючую конуру возле рыбных доков в Гамбурге, где его дед демонстрировал свою власть над мальчишкой, оказавшимся на его попечении. Наказание начиналось, когда он еще не успевал привыкнуть к твердой земле.
Даже теперь, стоило ему вспомнить об этом, он начинал задыхаться. Кожа словно сморщивалась. Много лет он старался обо всем забыть, потому что это выводило его из себя, делало слабым. Но постепенно он понял, что забыть и освободиться нельзя. Можно лишь оттянуть момент. Теперь он заставлял себя вспоминать, едва ли не с восторгом оживлял в памяти ужасные болезненные ощущения и тем самым доказывал себе, что он достаточно силен и в состоянии победить прошлое.
Если проступки были мелкие, он должен был сидеть на корточках в углу кухни, пока дед жарил колбасу, картошку и лук на плите, которые пахли куда лучше всего того, что готовил кок. А вот вкуса этого жарева он не знал, потому что, когда дело доходило до еды, ему надлежало сидеть в углу и смотреть, как дед жует картошку с луком и колбасой. Его желудок сжимали голодные спазмы, рот заполняла слюна.
Старик ел, словно охотничий пес на псарне, зорко следя за мальчишкой. Опустошив тарелку, он подчищал ее куском ржаного хлеба. Потом брал складной нож и нарезал еще хлеба. Из шкафа он доставал собачьи консервы и смешивал с ними хлеб, после чего ставил миску перед внуком.
— Сукин сын. Ты больше ничего не заслуживаешь, пока не научишься вести себя, как полагается мужчине. У меня были собаки поумнее тебя. Я — твой хозяин, и ты будешь жить так, как я тебе скажу.
Дрожа от страха, мальчик опускался на колени и съедал все, не прикасаясь к еде руками. Этому он научился довольно быстро. Каждый раз, стоило ему оторвать руку от пола и потянуться к миске, старик бил его по ребрам сапогом с металлической набойкой. Выучить такие уроки много времени не надо.
Если проступки были мелкие, ему позволялось спать на складной кровати в коридоре между спальней старика и грязной ванной комнатой, где была только холодная вода. Но если дед решал, что он недостоин такой роскоши, тогда мальчику приходилось спать в кухне на вонючей подстилке, от которой несло последним псом деда, бультерьером, перед смертью страдавшим недержанием мочи. Свернувшись в комочек, мальчик часто лежал без сна, отдаваясь на милость демонам неуверенности и страха.
Когда же дед решал, что непреднамеренные грехи внука требуют серьезного наказания, он заставлял мальчика всю ночь стоять в углу своей спальни, направив на него узкий луч стопятидесятивольтовой лампы. Самому деду свет не мешал спать. Но едва измученный мальчик опускался на колени или засыпал стоя, привалившись к стене, старик переставал свистеть и храпеть и непременно просыпался. После второго раза мальчик перестал засыпать. Он был готов на что угодно, лишь бы избежать невыносимой боли от ударов в живот.
Если деду казалось, что он упрямится или бычится, наказание бывало пострашнее. Тогда ему приходилось голым стоять в унитазе, дрожа от холода и стараясь, чтобы ноги не сводило судорогой. Дед входил в туалет, словно не видя внука, расстегивал штаны и обливал его горячей вонючей струей. Потом стряхивал последние капли и уходил, никогда не спуская за собой воду. Мальчику приходилось балансировать, стоя на одной ноге в воде, смешанной с мочой, а другой упираясь в стенку толчка.
В первый раз его чуть не стошнило. Он думал, что ничего хуже быть не может. Оказалось, может. Во второй раз дед пришел, спустил штаны и уселся опорожнять кишечник. Мальчик попался в ловушку, сидение врезалось ему в ягодицы, спиной он прижимался к холодной стене, на ляжки давила задница деда. Острая вонь поднималась вверх, и его едва не выворачивало. А дед вел себя так, словно внука не было в туалете. Закончив, он подтерся и ушел, не смыв нечистоты. То, что он хотел сказать мальчику, было совершенно ясно. Никудышный, никчемный, никому не нужный.
Утром дед появился вновь, набрал в ванну холодной воды и, все еще не обращая на мальчишку никакого внимания, наконец-то привел туалет в порядок. Потом, словно в первый раз увидев внука, приказал ему вымыться, поднял его и швырнул в ванну.
Неудивительно, что, научившись считать, он первым делом стал считать часы до возвращения на баржу. На берегу они с дедом проводили не больше трех дней, но когда дед бывал недоволен, эти три дня были как три жизни, наполненные унижением, болью и голодом. Однако малыш не жаловался. Он просто не понимал, на что жаловаться. Не зная другой жизни, он был уверен, что так живут все.
Понимание того, что не все правильно, пришло постепенно. Но оно захлестнуло его как девятый вал, заполнив жаждой мести.
Только на воде ему было спокойно. Здесь он распоряжался и собой, и всем вокруг. Но этого ему было мало. Он знал, что есть что-то еще, и хотел большего. Прежде чем занять место в существующем мире, он должен был избавиться от своего прошлого — день за днем. Другим счастье как будто давалось без особых усилий. А он почти всю свою жизнь знал лишь ледяную хватку страха. Даже когда бояться было нечего, тревога не покидала его.
Постепенно он понял, что ему надо. У него появилась миссия. Он не знал, сколько ему понадобится времени, чтобы исполнить ее, но знал наверняка, что тогда он перестанет дрожать, вспоминая детство. Необходимо было действовать, к тому же теперь он чувствовал в себе достаточно сил для этого. Первый шаг был сделан. И ему сразу стало немного лучше.
И вот теперь, когда его судно двигалось вверх по Рейну к голландской границе, пора было подумать о втором шаге. В кубрике он взял мобильник и набрал номер телефона в Лейдене.
 
4
Ничего не понимая, Кэрол смотрела на членов комиссии.
— Вы хотите, чтобы я разыграла для вас роль? — переспросила она, стараясь не показать своих чувств.
Морган потер мочку уха:
— Понимаю, звучит немного… странно.
У Кэрол, помимо ее воли, брови поползли вверх.
— Мне казалось, я прохожу собеседование, чтобы возглавить отдел по связям с Европолом. И теперь я не понимаю, что тут происходит.
Торсон сочувственно кивнула:
— Кэрол, мне понятно ваше недоумение. Но нам нужно оценить ваши потенциальные возможности.
— У нас прямо сейчас идет разведывательная операция, не ограниченная рубежами одной европейской страны, — вмешался Морган. — Нам кажется, вы могли бы очень помочь. Однако у нас должна быть уверенность, что вы именно тот человек, который нам нужен, то есть способный легко влезть в чужую шкуру.
Кэрол нахмурилась:
— Прошу прощения, сэр, но это не та работа, на которую я рассчитывала. Я думала, что буду аналитиком, а не оперативником.
Морган посмотрел на Суртиса, и тот, кивнув, подключился к беседе.
— Кэрол, ни у одного из нас нет и тени сомнения, что вы прекрасно руководили бы отделом по связям с Европолом. Однако пока мы занимались вашими документами, нам стало ясно, что только вы одна можете оказать нам помощь в одной уникальной и очень сложной операции. Поэтому нам бы хотелось посмотреть на ваши реакции в критических ситуациях. Чем бы это ни обернулось, обещаю, результат никак не повлияет на наше решение принять вас в НСКР.
Кэрол напрягла мозги. Результат следующей проверки не имеет значения — должность она получит. Если она правильно поняла, то ничего не потеряет, приняв их эксцентричное предложение.
— Чего конкретно вы от меня хотите? — спросила она недрогнувшим голосом и не меняясь в лице.
Заговорила Торсон:
— Завтра вы получите все материалы, касающиеся ваших действий. В назначенный день отправитесь в указанный там пункт и постараетесь добиться поставленной цели. Вы должны играть назначенную вам роль, пока один из нас не сообщит, что игра окончена. Все ясно?
— Мне предстоит общаться с обычными людьми или с офицерами полиции?
Румяное лицо Моргана расплылось в улыбке.
— Прошу прощения, но в данный момент мы ничего больше не можем вам сказать. Утром получите все инструкции. У вас сейчас официальный отпуск. С вашим начальством мы договорились. Вам ведь нужно время, чтобы подготовиться, навести кое-какие справки. Есть еще вопросы?