Мемуары M. L. C. D. R.
Изрядно порасспросив меня, они наконец позволили мне заснуть, а поскольку я успел им объявить, что хочу уехать назавтра, то утром вместо завтрака получил некое подобие свадебного пира. Они велели слугам подняться за два часа до рассвета и оповестили всех родственников по соседству, разослав им приглашения, где было написано, что меня вызывают ко двору. Я увидел, что прибыли десять или двенадцать дворян, кто пешком, кто на коне; меня с головы до ног осыпали множеством любезностей, будто бы я уже имел возможность всех облагодетельствовать.
Чтобы избавиться от назойливости родственников, отнюдь не доставлявшей мне удовольствия, я попросил отца разрешить мне отправиться в дорогу: мешкать нельзя, и господин кардинал, ценящий пунктуальность, возможно, уже считает растраченные мною часы и минуты; я уже и так задержался почти на два дня, чтобы повидать отца, а он, разумеется, не хочет, чтобы мне это навредило. Мачеха, едва услышав эти слова, удалилась на кухню и приказала накрывать на стол.
При дворе меня ожидало примерно то же самое, что и у моего отца. Сперва всякий, кто узнавал во мне того самого паренька из Локата, осыпал меня множеством любезностей, и я был удивлен, что люди столь могущественные, что я бы почел за счастье говорить с ними хотя бы раз в неделю, заискивают моей дружбы. Капитан гвардии, к которому я обратился в приемной, доложил обо мне господину кардиналу; мне приказали войти, и тут все присутствующие увидели, что у меня на подбородке нет ни волоска и ростом я еще маловат.
— Да это всего-навсего ребенок! — сказал кардинал со смехом, обращаясь к четырем или пяти стоявшим вокруг него вельможам. — Господин де Сент-Онэ посмеялся над нами, расписав его свершения.
— Не знаю, монсеньор, о каких свершениях он рассказал вам, — заявил я с низким поклоном, — но если речь шла о том, как я взял в плен королевского наместника из Сальса и его любовницу, то это чистая правда.
— Он рассказал нам другое, — тотчас ответил господин кардинал, — что ты якобы помешал тому солдату, что ходил с тобою, поцеловать девчонку и из-за этого вступил с ним в схватку, а он выпалил в тебя из пистолета, что, однако, не помешало тебе довести пленников.
— Так все и было, монсеньор, — промолвил я, — но это пустяки. Надеюсь при случае совершить много других дел, служа Королю и Вашему Преосвященству.
— Пусть так и будет, — сказал он и добавил, повернувшись к окружавшим его вельможам: — Но это всего лишь дитя. Жаль в таком возрасте подвергать его опасностям — это чистое насилие над природой.
Его рассуждения внушили мне страх, что он ничего не захочет для меня сделать. Поэтому я продолжил:
— Монсеньор, я гораздо сильнее, чем вы думаете! Ваше Преосвященство можете испытать меня, дав какое-нибудь поручение.
Он не ответил, но, тихонько обратившись к своему капитану гвардии, велел покормить меня и подробно выяснить, кто я такой. После этого он удалился в свой кабинет, что меня столь же удивило, сколь и расстроило: я-то надеялся, что стоит мне предстать перед ним, как мое благополучие будет обеспечено.
Капитан гвардии, не мешкая, выполнил все приказы и доложил кардиналу, что я из дворянского рода; мне он велел вновь явиться в его кабинет после обеда. Он сказал, что так мною доволен, что решил принять меня на службу, и ежели я буду разумен и предан ему, то у меня не будет причин раскаиваться. В благодарность я отвесил глубокий поклон и уже подставил было руки для тех милостей, которыми меня, как мне казалось, вот-вот осыплют, — но был сильно разочарован, когда все мои чаяния ограничились лишь одеянием пажа, каковое он распорядился мне выдать. Я еще не так хорошо владел собой, чтобы скрыть разочарование, и мое неудовольствие не осталось незамеченным.
— Пусть это тебя не тревожит, — произнес он так милостиво, что я позабыл обо всех огорчениях. — Дело лишь в том, что покуда я хочу поберечь тебя; но придет время, когда ты, быть может, будешь занят с утра до ночи.
Столь теплые речи заставили мое лицо просветлеть; не преминув показать ему эту перемену, я снова глубоко поклонился. Вышедши за двери, я стал дожидаться, когда получу форменную одежду или, по крайней мере, когда с меня придут снять мерку, но начальник пажей сказал, чтобы я написал отцу, — пусть-де вышлет мне четыреста экю на текущие расходы, на белье и на ливрею, а без этого об экипировке и думать нечего.
Моя досада была ужасна. Чтобы не быть обязанным отцу, я решил даже продать своих лошадей, но это принесло бы не больше пятидесяти пистолей, то есть лишь половину нужной суммы. На родственников рассчитывать не приходилось: они принимали так мало участия в моей судьбе, что к ним нечего было и обращаться. Ночью я не мог заснуть, размышляя, как мне выкрутиться из этого затруднения, и решил обратиться к господину де Марийяку — он был единственным человеком, у которого я мог попросить помощи. Но, задремав уже под утро, я проснулся слишком поздно и вынужден был перенести дела на послеобеденное время; однако службой пренебрегать было нельзя, и я предстал перед господином кардиналом, который, едва завидев меня, спросил, почему я еще не переодет.
— Потому, монсеньор, — ответил я, — что прежде я должен раздобыть денег: наш начальник сказал, что все будет сделано, как только я принесу четыреста экю.
— Что еще за поборы! — тотчас произнес он при всех, пожав плечами, затем продолжал, повернувшись ко мне: — Передайте ему от моего имени, что если он возьмет у вас хотя бы одно су, то не проведет больше на моей службе и четверти часа. Передайте ему также, что, если дело не будет решено к завтрашнему утру, пусть ищет другого господина.
Легко понять, с каким удовольствием я выслушал все это и, почувствовав его покровительство, не преминул уязвить нашего начальника, пересказав ему слова кардинала слово в слово. Тот исполнил все в точности, а я на оставшиеся у меня десять или двенадцать пистолей приобрел себе те предметы одежды, которых мне не дали; впоследствии господин кардинал не только вернул мне деньги за них, но и возместил эту сумму втройне.
Оставаясь лишь пажом, я все-таки был счастлив. Для Его Преосвященства не было никого ближе, и он хотел, чтобы именно я занимался всем. Чтобы доказать свою признательность, я неизменно находился позади его кресла, готовый выполнить любой его приказ: за столом всегда подавал ему напитки, — он же настаивал, чтобы это делал именно я, и называл меня по имени — хотя и другие тоже заискивали такой чести и даже тяготились ревностью. Когда он навещал госпожу д’Эгийон {29}, происходило то же самое: я был единственным, кто сопровождал его, мне предписывалось оставаться в передней, куда никто никогда не входил, и если он желал переговорить с кем-нибудь, то вызывал этих господ также именно я, а они поднимались к нему по потайной лестнице и по ней же уходили, чтобы никто их не увидел.
Люди поговаривали, будто он любил эту даму, свою племянницу. Не скажу, что такого не могло быть, — она была достаточно красива, чтобы возбудить в ком бы то ни было желание обладать ею. Знаю также, что если бы это зависело лишь от меня, то я бы гордился ее дружбой, — однако во избежание грядущих кривотолков прибавлю, что всякий раз, идя к ней, он думал не о развлечениях — нет, но уединялся там с особами, с которыми не мог видеться в иных местах, не возбуждая подозрений: это были иностранцы, переодетые то в монахов, то в священников, то в торговцев. Вспоминаю, как после одной из таких встреч он приказал мне отнести увесистый кошелек на понтуазскую дорогу {30}; мне было сказано, что перед деревней, именуемой Сануа, я найду капуцина {31}, который будет спать без капюшона на голове, нужно просто положить кошелек в капюшон и уйти. Я выполнил все, что мне сказали, в точности следуя инструкциям.
Перед тем как доверить мне столь секретное дело, он испытал меня необычным образом. Был человек, которому он иногда давал поручения такого же рода, — его звали Сове и он уже два или три раза ездил в Испанию, чтобы раскрыть интриги, затевавшиеся при тамошнем дворе кое-какими особами против интересов Его Преосвященства. Человек этот имел жену — очень красивую, а я бы даже сказал, прекрасную женщину. Вознамерившись, по распоряжению господина кардинала, убедиться в моей верности, он решил прибегнуть к ее помощи; супруге своей он порой прощал такие вещи, что могло показаться, будто он напрочь лишен ревности. Поначалу дама согласилась; план состоял в том, чтобы сперва соблазнить меня, а потом выдать — ловушка, неизбежная для всех мужчин, особенно молодых. Но я ей понравился — не знаю уж почему, — и она, признавшись в обмане, предупредила, чтобы я держался со всеми настороже. Затем она дала мужу ответ, послуживший к моей пользе, и кардинал, которому, заискивая его милостей, муж обо всем доложил, к тому же заверив от всего сердца, что ради службы у него пожертвовал бы не только женой, но и самим собою, — проникся ко мне таким доверием, что стал посвящать во множество важных дел.