Раскадровка (СИ)

На пороге открытой двери в дальнем углу стоял Том и разговаривал с кем-то в коридоре. Тканевые мокасины, серые джинсы, белая футболка и черные очки свисали с горловины; парик из длинных темных волос, непослушных и неряшливо связанных в низкий узел, лицо разделено напополам искусственной бородой. Он был настолько не похож на себя, что Норин даже усомнилась, что это и в самом деле был Том, но Дермот Кэссиди, откинувшись на спинку стула и оглянувшись, окликнул его:
— Мистер Хиддлстон, ждём только Вас!
И когда он повернулся, не узнать его глаз, изгиба его вскинутой брови, залома на переносице было сложно. Наверное, пронеслось в голове Норин, при должном мастерстве гримёра Том не был уж таким неженкой-денди. Она смотрела на него, пока он пожимал руки всем собравшимся за столом, и видела подчеркнутую линию скул, отчего даже мягкая теряющаяся в бороде улыбка казалась лихим оскалом; под глазами запала тень, и взгляд их становился острым, зловещим. Том протиснулся между камерами и подошёл к ней. В жестком свете софитов он прищурился, и выражение его лица стало сосредоточенным и даже немного устрашающим своим разительным отличием. Но голос его звучал всё так же бархатисто и любезно.
— Доброе утро, Норин, — произнёс Том, обнимая. — Прекрасно выглядишь.
От него пахло уже хорошо знакомым парфюмом и немного тальковой горечью грима, футболка на спине казалась влажной, а ладони — обжигающе горячими. Норин коротко прижалась к нему, испытывая неясную смесь радости от встречи и неловкости, и пытаясь заставить свои уставшие руки не дрожать.
— Наглое враньё, Том, — ответила Джойс, отстраняясь и невесомо ударяя его в плечо. — Но я тебе верю.
Он хохотнул.
— Итак, — раздалось немного приглушенное мерным гулом работающей техники, но командное. Пауль Боариу, сложив у рта руки в виде рупора говорил: — Все готовы? Норин, Том, ставайте на метки… какие угодно, сейчас разницы нет.
Они переглянулись и синхронно наступили на расчерченные разноцветной клейкой лентой линии. Было в этой обстановке нацеленности на них объективов и строгого внимания что-то объединяющее, обволакивающее их с Томом какой-то только им двоим понятной скованностью. Те, кто проходил не одно прослушивание, кто порой для попадания в роль был вынужден обнажать душу, и кто в этот момент абсолютной беззащитности и крайней уязвимости получал сухой отказ, разделяли какую-то безмолвную скорбь. Пусть Норин и казалось, что Хиддлстон не был лучшим выбором на роль, она искренне за него болела и была решительно настроена всячески ему помочь — каким бы ни был исход проб, она хотела сделать их наиболее комфортными для Тома. Она хотела настроиться на него, слиться с ним на одной волне, чтобы в кадре между их персонажами очевидно проглядывала химия — острая, наэлектризованная, взрывоопасная. Норин коротко сжала руку Тома, безмолвно желая ему удачи. Он едва заметно кивнул в благодарность.
— Ой, нет. Шаг назад, — скомандовал режиссёр. — Какие-то вы очень высокие. Вот так, да… Там. Готовы? Хорошо. Камера. Мотор!
На плечи Норин опустились невесомые прикосновения, по уху скользнуло теплое дыхание, шею царапнула приклеенная борода, а затем на коже возник мягкий влажный поцелуй.
— Не уезжай, — тихо произнесла Норин, накрывая руки Тома и удерживая их на своих плечах.
— Что? — хриплым сонным шепотом, словно он только что проснулся, спросил Том.
— Не возвращайся в Мумбаи.
— Почему?
— Я не хочу, чтобы ты возвращался туда.
Линдсей Форд стоял рядом с Карлой Саарен в снятом ею домике на побережье на Гоа и думал, что это шутка, что это мелодраматичный ритуал, обязательный для выполнения всеми влюбленными перед расставанием. Том негромко засмеялся, и в его смехе была и грусть разлуки, и радость проведенных в раю дней, и предвкушение следующей встречи.
— Что это значит? — весело спросил он. Норин стряхнула его руки со своих плеч и резко повернулась. Её сознание принадлежало Карле Саарен, и шведка была в отчаянии. Её любимый мужчина сам не ведал масштабов опасности, на которую себя обрекал; она хотела его уберечь, но чтобы убедить остаться, должна была рассказать всю правду. А правда сама по себе была такой же большой опасностью. Когда Норин заговорила, голос её звучал глухо, тревожно, безысходно:
— Если ты уедешь и вернешься сюда, то не застанешь меня.
Том переменился в лице. Волнение вытеснило сонливую расслабленность, стерло полуулыбку. Скулы обострились, глаза сузились, их взгляд ожесточился, занервничал.
— Как это понимать? Это что, угроза, ультиматум?
— Понимай это как хочешь, — твердо ответила Норин, решительно встречая взгляд Тома. Её голос вибрировал сталью, но отдавался напуганным эхо. — Прими это как факт. Если ты уедешь в Мумбаи, между нами всё кончено. Я не поеду с тобой и не буду ждать тебя. Выбирай сам. Оставайся со мной здесь, сейчас — или, если уедешь, мы прощаемся навсегда.
***
Том вернулся в гримерку, та оказалась пустой. Они с Норин сыграли 78-ую сцену до конца, затем им сунули другую страницу сценария, и без подготовки — лишь спешно пробежав строки глазами — они зачитали длинный вдумчивый диалог о тайнах, доверии и человеческой природе. Потом режиссёр скомандовал:
— Снято! Спасибо.
И Тома попросили выйти. Он сел во вращающееся кресло перед зеркалом и, оттолкнувшись ногами, медленно прокрутился. Он не любил прослушивания, особенно экранные пробы — он пытался бороться, но необъяснимым образом каждый раз замыкался и не проявлял себя и наполовину. Режиссёры и менеджеры по набору актёров из тех проектов, куда он всё же попадал, нередко в доверительной беседе говорили ему, что он оказывался намного лучше того, чего они от него ожидали после кастинга. И вот теперь Хиддлстон снова чувствовал, что в небольшом и разжаренном до красна кабинете выше по коридору не смог стать тем Линдсеем Фордом, который требовался, которого — в первую очередь — хотел увидеть продюсер. Какое бы впечатление Том не произвел на Дермота Кэссиди в светской беседе, решение принималось на прослушиваниях. Первые пробы, судя по тому что возникла нужда во вторых, экранных, Том провалил. Если провалит и эти, не попадет в «Шантарам», несмотря на расположение продюсера.
Он снова прокрутился в кресле и тихо чертыхнулся, когда открылась дверь и в ней возникла Норин Джойс. По-домашнему расслабленная, с наскоро сплетенными в растрепанную косу влажными волосами, в безразмерной белой футболке и потертых джинсах, без следа макияжа, но ярким румянцем бодрости на щеках. Она вошла и улыбнулась.
— Том, не берусь говорить за всех, это сугубо моё мнение: ты великолепен! — сказала она и весело ему подмигнула. — Честное слово, видеть тебя на экране — одно, но наблюдать за тем, как в долю секунды исчезает Том и появляется Лин — это совершенно волшебное другое!
Хиддлстон смущенно улыбнулся и уронил голову, пряча взгляд и чувствуя, что краснеет. Объективно он понимал, что слова Норин не более чем любезность и уж точно не окончательный вердикт, но переполнялся безотчетным восторгом и радостью. Слышать подобное от Джойс сейчас было так же неловко и головокружительно прекрасно как и в их первую встречу на шоу Грэма Нортона. Том осознавал весьма трезво, что это лишь манера общения, и вовсе не обязательно искреннее впечатление Джойс, но эта трезвость рассудка не могла отменить легкого эмоционального опьянения. Он таял от её похвалы и испытывал по этому жадный голод, ему хотелось слушать эту лесть снова и снова в неё наивно верить. Возможно, потому что сама Норин ему нравилась, или потому что выдавала похвалы порционно и выверено, не пресыщая, или потому что мастерски точными попаданиями восхищалась именно тем, на что Том хотел бы обратить постороннее внимание. Она словно читала его вслух, и это увлекало.
— Прошу, прекрати, — ответил Том, отмахиваясь и снова отталкиваясь ногами. — Иначе я впаду в депрессию непонятого гения, когда окажусь в пролёте с «Шантарамом».
Норин фыркнула.
— Ставлю сто фунтов, что ты получишь роль.