Раскадровка (СИ)

— Всё! Снято! Прерываемся на обед, потом продолжим!
Когда они добрались до отеля в костюмах, гриме и даже с реквизитом — в кобуре Хиддлстона, тяжело повисшей кожаными ремнями на плечах и прижимающей взмокшую футболку к липкой спине, остался пистолет — церемония «Оскар» была в самом разгаре. В ресторане «О’рейллис Рейнфорест Ретрит», полностью выкупленного под съемочную команду, столы уже были сервированы, воздух охлажден кондиционером, а поверх одного из окон было растянуто белое полотно экрана и на него проектировалась прямая трансляция. Когда Том подхватил из стопки чистую тарелку и задумчиво прошелся вдоль контейнеров с едой, ведущий церемонии смешил аудиторию, приглашая на сцену Кейт Бланшетт для объявления категории «Лучший дизайн костюмов». Когда он упал на свободный стул и, не испытывая из-за усталости голода, но заставляя себя методично пережевывать куриный стейк, Крис Рок продавал зрительному залу «Оскара» печенье.
К Академии кинематографического искусства и наук и выдаваемым ею наградам Том относился неоднозначно. Он считал её максимально далекой от беспристрастности, зацикленной на определенных жанрах и стилях, подверженной давлению, субъективной, несправедливой, а порой даже жестокой. «Оскар» не являлся для Тома мерилом талантливости актёра или гениальности фильма, хоть он и следил за тем, кто был номинирован и кто побеждал, знакомился с представленными к премии работами; но в то же время он считал его материальным символом выдаваемого актёрам и создателям фильмов кредита голливудского доверия, гарантией востребованности в индустрии на какой-то непродолжительный отрезок времени, пока память о полученном «Оскаре» оставалась свежей в головах руководителей киностудий и зрителей. Сам Том никогда не был ни номинирован, ни даже приглашен посетить церемонию, редко видел её трансляции, предпочитая узнавать её итоги в сводке утренних новостей, и это был первый раз в его жизни, когда он целенаправленно хотел посмотреть. На этом награждении присутствовала Норин Джойс, и каждый раз, когда фокус камеры соскальзывал со сцены и устремлялся в заполненный зал театра «Долби», Том жадно прикипал взглядом к изображению, пытаясь среди присутствующих рассмотреть Норин.
Они вместе смотрели «Сестру». В конце декабря им обоим повезло получить по несколько свободных дней, чтобы отметить Рождество с семьями в Англии, и тогда они попали на один из последних показов драмы в лондонском кинотеатре. Зал был почти пустой, основная масса в соседнем зале смотрели рождественскую комедию. Том отчетливо помнил, как поначалу ему было неловко сидеть рядом с Норин, пока она же на экране играла другого человека. Первые минуты фильма он провёл, собравшись и напрягая каждую мышцу в теле, сохраняя выражение лица каменным и опасаясь проявления своей реакции — какой бы она ни оказалась, он боялся, что заденет или обидит Джойс, воспримет что-то не так, поймет неправильно, иначе, нежели она пыталась это сказать. Но затем история его поглотила. Спустя первый час сеанса он обнаружил себя нервно подавшимся вперед, упершимся локтями в спинку впереди стоящего кресла и закрывающего рот ладонью. Он почти забыл о присутствии Норин в соседнем кресле и растворялся в Норин на экране, отвергнутой родителями, предпочитающими правила церкви счастью собственной дочери, раздавленной, напуганной, испытывающей сильную ненависть, но боящуюся направить её наружу, в угнетающую её обстановку, и вместо того трансформирующую её в отвращение к самой себе, к своей природе. Его утягивало в смертоносный водоворот разочарования и отчаяния, его сдавливало между слепой строгостью организации и оттого непреодолимой личной трагедией, его придавливало бессилием. Когда фильм закончился, и по черному экрану снизу вверх поползли титры, Том зацепился взглядом за имя Норин Джойс и не отпускал его, пока оно не исчезло, затем повернулся к ней и не смог ничего сказать. Хиддлстон слишком много знал о фильмах и оттого редко мог в них по-настоящему, отвлеченно окунуться. Но в «Сестре» он утонул.
И теперь отчаянно желал победы Норин. Том не верил, что фильм окажется номинирован хотя бы в одной из категорий, — подобного рода фильмы оказывались упомянутыми на церемониях «Оскар» только если были иностранными — но как никогда прежде был рад ошибочности своего мнения. Тому казалось, что Академии не хватит смелости вручить статуэтку за роль лесбиянки, открыто — пусть и безуспешно — выступившей против системы, но он искренне болел за Джойс.
На сцене театра «Долби» появился Эдди Редмэйн. У него в руках был плотный золотистый конверт, а за его спиной появились кадры из фильмов, номинированных на «Лучшую женскую роль». Норин была первой, камера зацепила её изображение отдельно от других, когда Эдди заговорил:
— Вот пять талантливейших актрис, воплотивших на киноэкранах удивительных, вдохновляющих, сильных женщин. Молодая замужняя девушка, которая вопреки запретам осмеливается бороться за свою гомосексуальную любовь…
Том отложил вилку, промокнул губы салфеткой — на ней отпечатались влажные темные следы налипшей и смешавшейся с потом пыли — и поднял взгляд. Ему было сложно не визуализировать Редмэйна долговязым нескладным подростком в не по размеру широком в плечах фраке и косо завязанным галстуком-бабочкой. Сейчас тот называл номинанток в безупречно подогнанном костюме, взрослый, но всё ещё отчетливо хранящий тот ребяческий задор и смущенность, которые Том помнил со школы. Они были подростками, плохо друг друга знали, их классы не пересекались и единственным местом встречи оказывался школьный театр. Хиддлстон помнил, как сидел в пустом зрительном зале на крайнем кресле заднего ряда и подглядывал за репетицией постановки, в которой Редмэйн играл главную роль. Том восхищался и завидовал — иногда по-доброму, иногда по-черному — его таланту, славе и очарованию; его популярности у преподавателей, его успешности в театре и его будущему, которое уже тогда, в школе, виделось светлым. И вот Эдди, прошлогодний лауреат премии, снова номинированный и удостоенный чести наградить лучшую актрису, стоял перед камерами и несколькими сотнями лучших представителей кинематографа, а Том, уставший и грязный, немного разочаровавшийся в собственной роли и всём «Конге», сидел в ресторане где-то в австралийской глуши и боролся с тошнотой. Годы шли, ничего не менялось.
Его размышления прервал короткий ролик — показывали крохотные отрывки из фильмов номинанток. Первой снова была Норин, она стояла перед мужем своей героини и с вызовом смотрела ему в лицо, во взгляде вращалось что-то тяжелее, непобедимее, страшнее злости и обиды.
— Не говори мне, что тебе жаль, — процедила она сквозь зубы. — Тебе не жаль. Тебе не понять, каково мне, и хватит повторять, что ты понимаешь. Это не так!
Её голос сорвался, а в глазах блеснула влага отчаяния.
— Ты не поймешь, — почти шепотом повторила она. — Я — зло, которым пастор по воскресеньям пугает прихожан, я — воплощение вашего дьявола, я — порок в вашей праведности. А ты… ты всего лишь несчастный бедный мальчик, на чью покорную душу Господь послал тяжкие испытания такой женой, как я. Ты закован в браке со мной, и кем бы церковь меня не считала, нас не разведут, но я… я помогу тебе. Я тебя освобожу. Потому что я тебя понимаю.
С нижнего века сорвалась крохотная капля боли и слезой покатилась по щеке.
— Что это значит? — с тревогой отозвался мужчина, но его голос постепенно затих, ролик закончился, а камера в зале повернулась к Норин Джойс. Она смущенно улыбнулась и, покосившись на сидящую рядом сестру, смущенно опустила голову.
Она выглядела великолепно. Открытое светлое лицо, словно не накрашенное, но такое удивительно детальное, ярче, чем обычно. Янтарные глаза, бледные губы, медные волосы подняты наверх и заплетены в широкую растрепанную косу, обернутую вокруг её головы вроде ленивой короны. Длинная бледная шея, выступающие тонкие ключицы, острые плечи. Том поймал себя на том, что затаил дыхание.
— Ставки ещё принимают? — прозвучало над его головой, и он обернулся. Сэмюель Л Джексон в своей повседневной одежде — сегодня его не снимали — и с тарелкой в руке обошел стол, за котором сидел Хиддлстон, выдвинул стул и сел напротив.