Падение Иерусалима
— Иногда, — с гордостью ответил Итиэль, — проходящие мимо путники дают мне по серебряному шекелю. А за караван верблюдов с погонщиками-арабами я получил целых четыре шекеля, но моя племянница трудилась над этой вещью три месяца.
— Шекель! Четыре шекеля! — воскликнул Марк тоном глубокого разочарования. — Да я закуплю их все до одной. Но нет, это был бы чистейший грабёж. А сколько может стоить этот бюст?
— Он не предназначается для продажи, господин, — это дар моему дяде, вернее, моим дядюшкам, чтобы его выставили в зале собраний.
Марка осенила внезапная мысль.
— Я здесь пробуду несколько недель, — сказал он. — Скажи, госпожа, если твой дядя Итиэль разрешит тебе изваять мой бюст такой же величины и такой же превосходный, сколько ты возьмёшь за свой труд?
— Это стало бы вам дорого, — с улыбкой ответила Мириам. — Мрамор обходится недёшево, к тому же резцы быстро стачиваются. Это стало бы вам очень дорого, — повторила она, раздумывая, сколько может запросить на нужды благотворительности. — Это стало бы вам, — наконец решилась она назвать цифру, — в пятьдесят шекелей.
— Я человек небогатый, — спокойно сказал Марк, — но я готов выложить двести шекелей.
— Двести? — ахнула Мириам. — Это просто баснословная сумма. Я никогда не согласилась бы взять столько за кусок мрамора! Возьми я такие деньги, вы имели бы полное право говорить, что попали в лапы к разбойникам на берегу Иордана. Нет. Если дядюшки дадут позволение и у меня будет свободное время, я возьмусь сделать ваш бюст за пятьдесят, но я советую вам отказаться от этой затеи, ибо, чтобы получить бюст, в котором вы, чего доброго, себя не узнаете, вам придётся позировать много часов, а это занятие весьма и весьма утомительное.
— Я готов, — изъявил своё согласие Марк. — Как только я доберусь до какого-нибудь цивилизованного места, я пришлю тебе достаточно заказов, чтобы все здешние бедняки стали богачами, — с совсем другой оплатой. Начнём сразу же.
— Сначала я должна получить разрешение, господин.
— Это дело, — пояснил Итиэль, — должно получить одобрение совета кураторов, который соберётся завтра. Между тем я не вижу большой беды, если моя племянница, пока мы здесь разговариваем, начнёт лепить ваш глиняный бюст; если совет откажет в разрешении, его можно будет разбить.
— Надеюсь, ваш мудрый совет не сделает подобной глупости, — пробормотал Марк себе под нос и громко сказал: — Где мне сесть, госпожа? Обещаю быть самым терпеливым из всех натурщиков. И не забудь, что великий Главк — мой друг. Боюсь, правда, что нашей дружбе придёт конец, если я покажу ему изваянный тобой бюст.
— Прошу вас, господин, сядьте на этот табурет и смотрите прямо на меня.
— Весь к твоим услугам, — весело сказал Марк. И работа началась.
Глава VIII
МАРК И ХАЛЕВ
Наутро Итиэль, как и обещал, ходатайствовал перед советом кураторов, который все решения относительно своей подопечной принимал полным составом, о том, чтобы Мириам позволили изваять бюст центуриона Марка. Мнения разделились. Одни не видели в этом ничего предосудительного, другие же, более строгих взглядов, были против того, чтобы разрешить римлянину, человеку, скорее всего, беспутному, позировать молодой госпоже, которую они все ласково называли своей «дочкой». Позволение так, вероятно, и не было бы дано, если бы один из кураторов, поумнее других, не напомнил, что римский центурион прислан, чтобы составить донесение об их общине, и едва ли разумно отказывать ему в довольно невинном желании. В конце концов было вынесено компромиссное решение. Мириам было позволено изваять бюст, но только в присутствии Итиэля и двух других кураторов, одним из которых был её собственный учитель.
Вот так и случилось, что, явившись в назначенный Итиэлем час, Марк увидел в мастерской трёх седобородых, облачённых во всё белое старцев; за ними с улыбкой на своём тёмном лице сидела Нехушта. При его появлении они все встали и поклонились; на это приветствие он ответил поклоном. Тут подошла и Мириам, которую он также приветствовал.
— Эти люди, — спросил он, показывая на пожилых братьев, — ждут своей очереди позировать или же они ценители?
— Они ценители, — сухо ответила Мириам, снимая тряпки с большого кома глины.
Началась работа. Трое кураторов сидели в ряд в самом конце мастерской и не собирались оставлять свои места, откуда трудно было наблюдать за движениями Мириам; все трое встали чуть свет, день был жаркий, и очень скоро их сморил сон.
— Посмотри на них, — сказал Марк, — неплохой сюжет для любого ваятеля.
Мириам кивнула, взяла три комка глины и, к восхищению Марка, быстро, не говоря ни слова, вылепила грубоватые, но очень схожие портреты этих достойных людей, которые, проснувшись, весело над ними посмеялись.
Так продолжалось изо дня в день. Всякий раз пожилые кураторы являлись на сеанс и каждый раз засыпали на своих удобных стульях; их примеру следовала или прикидывалась, будто следует, и Нехушта, оставляя Мириам наедине с её натурщиком. Нетрудно догадаться, это последний, будучи человеком общительным и разговорчивым, не упускал представлявшихся ему возможностей. О чём только не беседовали эти двое! Он рассказывал ей о своей богатой событиями жизни, опуская кое-какие подробности; рассказывал о войнах, в которых участвовал, и странах, где побывал. Она, в свой черёд, рассказывала ему простую историю своей жизни среди ессеев, и он с интересом её слушал. По исчерпании этой темы они перешли к другим, в частности к религии. Мириам рискнула изложить ему основы христианства, и он выслушал её внимательно и с почтением.
— Звучит убедительно, — сказал он наконец со вздохом, — но применимы ли подобные высокие принципы в этом мире? Хотя я и не стар, госпожа, я уже изучал много религий. Есть боги греческие, есть наши римские — чем меньше о них сказано, тем лучше. Есть ещё боги египетские, я расспрашивал и о них и пришёл к выводу, что под покровом странного поклонения им таится искра божественного огня. Есть ещё и боги финикийские, прародители чудовищной религии. Далее следуют огнепоклонничество и другие родственные им восточные верования. Остаются ещё евреи, чьё учение, на мой взгляд, носит отпечаток варварства, ибо включает в себя кровопролитие и ежедневное жертвоприношение живых существ. К тому же они раздроблены на множество сект, эти евреи: среди них есть фарисеи, саддукеи, ессеи и, наконец, вы, христиане, чья религия как будто бы отличается нравственной чистотой, но объединяет всех в ненависти к себе. Что может дать вера в распятого проповедника, обещающего воскресить после смерти всех, кто в него верует?
— Это вы поймёте, когда все остальные вам изменят, — ответила Мириам.
— Да, это религия для тех, которым всё изменило. Мы же, потеряв всё, совершаем самоубийство, уходим в небытие.
— А мы, — гордо ответила она, — воскресаем для жизни вечной.
— Возможно, госпожа, возможно, но поговорим о чём-нибудь более весёлом. — И он вздохнул. — Я по крайней мере считаю, что нет ничего вечного — кроме искусства, такого, как твоё...
— Которое будет позабыто с первым же изменением вкусов или погибнет в пламени пожара. Но смотрите, мой учитель просыпается. Подойдите, учитель, помогите мне вылепить эту ноздрю; она что-то никак не получается.
Старый художник осмотрел бюст с нескрываемым восхищением.
— Дорогая Мириам, — сказал он, — в своё время я кое-что смыслил в ваянии и обучал тебя его начаткам. Но теперь, моё дитя, я не достоин месить даже глину для тебя. Вылепи ноздрю сама; подмастерье может таскать кирпичи для божественного зодчего, но не давать ему советы. Я не хочу вмешиваться, не хочу вмешиваться, и всё же... — И он высказал своё предложение.
— Так? — спросила Мириам, притрагиваясь к глине. — Теперь всё в порядке. Вы хорошо знаете своё дело, мой учитель.
— И до этого всё было в порядке. Может быть, я и хорошо знаю своё дело, но у тебя поистине великий дар; ты обнаружила бы свою ошибку и без моей подсказки.