Ностальгия

— Выпендриваетесь, да? — Луиза одарила Борелли улыбкой.
— Ничуть не бывало! — повторил он. И, бурно жестикулируя, принялся объяснять разницу между креслом и местом. — Ну, для начала, «место» — это институциональное понятие. А также и коммерческое.
— Да ну? А как насчет зубоврачебного кресла? — подначил Джеральд.
Миссис Хофманн обернулась — и впервые рассмеялась от души. Запрокинув голову, закрыв глаза.
— Рал, что хотя бы вас позабавил, — улыбнулся Борелли.
Между тем гид так и застрял позади, целиком погрузившись в благоговейное созерцание пустого сифона.
Туристы миновали еще два объединенных вместе экспоната: старую швейную машинку «Зингер» и зонтик. Ради экономии места зонтик — открытый, чтобы можно было рассмотреть конструкцию, — водрузили на машинку, но кто-то, не подумав, а может, просто демонстрируя, как ходит ходуном иголка, зацепил его ненароком и здорово попортил. Эта нелепая расправа над зонтиком кое-кого изрядно раздосадовала. Вот вам еще одно свидетельство махровой глупости! У прочих — в частности, у Шейлы — образ столь неожиданный вызвал совсем другие чувства: черное зрелище неизгладимого насилия волновало и будоражило.
До тех пор Шейла проявляла искренний интерес ко всему в равной степени. Неизменно нахмуренное выражение с лица ее почитай что и не сходило: как при высадке из самолета, так и потом, у бассейна вместе со всеми, так и за обеденным столом.
— Ух, какая штука! — подал голос Атлас. Он опять умудрился пробиться вперед, словно журналист, которому позарез надо везде быть первым.
— Да заткнется он когда-нибудь или нет! — в сердцах промолвила Луиза Хофманн. Она обнаружила на куртке Кена свежее пятно белой краски — и теперь оттирала его носовым платком. — Не сходит, хоть ты что. Только хуже получается.
Когда группа догнала Атласа, ухмыляющегося от уха до уха, со скрещенными на груди руками («Вы гляньте, гляньте!»), раздалось что-то вроде журчания фонтанчика, и миссис Каткарт, ощутимо напрягшись, бросила:
— В этом нет необходимости. Омерзительно!
В самой тесной из ячеек служитель — совсем мальчишка! — указывал на фарфоровый писсуар. Он дергал за цепочку, бормотал на своем языке что-то вроде заклинания — и, качая головой, любовался происходящим. Подоспел масаи; они невнятно затараторили промеж себя, всякий раз сдавленно хихикая при виде этакого чуда: в коллекторе их глоток побулькивал смех.
— Что ж, теперь мы знаем про мужчин все, — холодно обронила Вайолет, когда группа стронулась с места.
— А я-то думала-гадала, — подхватила Саша. — До чего забавно. Даже жалко их, бедняжек.
— Зато ныне — полная ясность, — возвестил Гэрри Атлас — словно по спине обеих фамильярно похлопал.
— В жизни не видывала этакого безобразия, — твердила, не умолкая, миссис Каткарт. — Стыд и срам!
Дуг промолчал, но из солидарности нахмурился, демонстративно глядя на часы.
Они миновали немецкий бинокль, даже не испытав его удивительных способностей. Ярдах в двадцати по стойке «смирно» вытянулся старик-служитель, явственно для этой цели.
В этом самом месте хлопчатобумажная куртка Борелли зацепилась за гвоздь; он дернулся, пытаясь высвободиться, где-то позади рухнула перегородка, и — о господи! — откуда-то донесся звон разбитого стекла. Только не сифон для содовой!
Масаи даже бровью не повел.
Ускорив шаг, туристы прошли мимо коляски, отцепленной от мотоцикла, а вот Филип Норт задержался: несколько туземцев наблюдали за тем, как импозантный вождь с костью в носу пытается усесться в коляску, не выпуская из руки копья.
Все музеи переживают болезни роста или проблемы формы. Здесь казалось, что до входа рукой подать — уже послышался рыночный шум снаружи; но тут нежданно-негаданно туристы снова вышли к цветному телевизору. На повороте на сто восемьдесят градусов высокий гид наступил Вайолет на ногу. Всем поневоле пришлось идти дальше.
Разговоры увяли. Общее настроение теперь сводилось к тому, чтобы побыстрее покончить с обходом. Большинство, плетясь вслед за гидом, размышляли о чем-то своем.
Эй, а это у нас что такое?
Масаи и группа его спутников насторожили уши и валкой трусцой припустили вперед, на разведку, — со всей очевидностью где-то поблизости какой-то механизм производил негромкий манящий шум. Теперь все его слышали. Его привычность, верно, потонула среди фанерных лабиринтов, что славятся своими акустическими свойствами, потому что, когда туристы наконец добрались до источника, каждый либо состроил гримасу, либо пожал плечами. Часы оказались самыми что ни на есть обычными, даже не антикварными — неизвестного происхождения и плохо отрегулированные, все они тикали одновременно и время показывали разное. Разного времени вариантов этак тридцать. Перекрывающее друг друга тиканье сгущалось до навязчивой, почти невыносимой плотности. Несколько наручных часов без ремешков приглушенными сверчками вносили свою лепту. Маятник высоких стоячих часов с пизанским креном, черт их дери, раскачивался среди бледных водорослей. Циферблаты треснули, маленьких стрелок недоставало.
Деревянная дверца распахнулась, наружу выпорхнула кукушка — с голосом, как у захолустной вороны. Однако на туземцев, столпившихся в центре отсека, птица произвела эффект прямо-таки магический: они возбужденно запрыгали на одной ноге, засмеялись, захлопали, принялись указывать пальцем. Они все еще ждали, чтобы времяизмерительная пташка появилась снова, оглядывались на сигналы ложной тревоги, подаваемые другими часами с перезвоном, включая полудохлую кукушку на пружинке, у которой недостало сил вернуться обратно в гнездо, — а группа уже стронулась с места, теперь ведомая Каткартом.
Впереди маячили высокие входные двери. Уж не пропустили ли туристы экспонат-другой? Музей под пещеристой крышей вдруг показался совсем крохотным. Они оглянулись. Начинающий музейчик, первая попытка, так сказать. Сбор экспонатов, политика пополнения коллекции будут продолжаться. Уже в пределах видимости дверей все вдруг подумали, а не задержаться ли и не уделить ли побольше внимания оставшимся объектам. Их всего-то два-три наберется.
Внимание привлек рентгеновский снимок ухмыляющейся головы, прикрепленный кнопками и подсвеченный сзади жутковатым осветителем. Ракурс мужского черепа в три четверти. Возраст, по приблизительным оценкам, — от 36 до 49. Так сразу не скажешь. Гэрри Атлас отпустил шутку-другую; юмора никто не понял.
— С виду — закоренелый мясоед, — отметил Норт. — Хорошо развитые челюсти. Либо американец, уроженец Среднего Запада,  [11]либо австралиец.
— Точно, — кивнул Хофманн, наклоняясь ближе. — Пять пломб. Ретенированный третий моляр. Нижний пятый справа — прикусной.
До того Хофманн почитай что и двух слов не произнес. Разумеется, все обернулись.
— Вы дантист? — вскричала Саша.
— Он не кусается, — успокоила миссис Хофманн. И заверила: — Мой муженек и мухи не обидит. Ежели кому больно, так он же первый расплачется, как младенец. Правда, Кеннушка?
Последние слова она произнесла сквозь зубы — и повисла пауза. Хофманн с каменным выражением лица неотрывно глядел в одну точку — где-то чуть выше туманного отрицания.
Шейла с Сашей, в нескольких ярдах друг от друга, синхронно переводили взгляд с мистера Хофманна на миссис Хофманн. У обоих лица спокойные, невозмутимые, прически — волосок к волоску. В конце концов Луиза, не он, заморгала, стиснула зубы и отвернулась. От дрожащих губ во все стороны разбежались морщинки — точно паучьи лапки. Шейла заметила и посочувствовала, но помочь ничем не могла — могла только смотреть. Шейла всегда глядела озабоченно и как-то испуганно — даже когда изучала носки собственных туфель.
— Ну, уж вы-то, по крайней мере, не из таковских? — воззвала к Норту Вайолет.
То есть не дантист, имела в виду она; она и без того видела, что нет, не дантист. А Норт между тем уже прошел дальше и теперь стоял, сцепив руки за спиной, перед столом на козлах, рядом с Борелли. Саша подалась было спросить его о чем-то, но сдержалась. Предпочла позицию наблюдателя.