Последний магог

— Буран такой, что ты собьешься с пути, не сделав и двух шагов, — сказал он. — Утром пойдешь. А пока давай матушку твою помянем.
Он вытащил бутыль ойрака, развернул сверток с мясом и хлебом. Мы выпили.
— Я сидел с ней, когда она умирала, — произнес он в тяжкой тишине. — В беспамятстве была, все звала тебя.
Говорить я не мог. Не мог ответить ему. Ком стоял в горле, и ойраком было не растворить его.
— Хорошо, быстро отмучилась, — сказал он. — В селении еще с десяток человек больны. Верно, духи прогневались за что-то на нас… Ох, когда же?
Мне бы надо ответить, а я не мог. Хотя бы успокоить его, сказать, что скоро, — но не мог я.
— Ну, я пойду, — поднялся он, не дождавшись ответа.
— Спасибо вам, дядя Бурчи, — с болью вытолкал я из себя слова.
— Заходи, если что понадобиться.
И я остался один. Дом сотрясался от ветра, и так же сотрясалась от рыданий моя душа. До утра просидел я, плача и слушая рыдания ветра.
До сих пор не верю, что в то утро я встретил тэнгэра. Сколько раз я слушал рассказы о явлении этих светлых грозных существ, и всегда солнце сияло в такие дни, никогда не являлись они в дни унылые и пасмурные. А в то утро небо было серым и скорбным, сеял мелкий снег, и вся степь до горизонта была белой, как погребальные пелены. По снегу, по глубокому снегу пробирался я к холму, где была землянка Нишкни. Ничего на свете не хотел я так, как увидеть ее. Я торопился и несколько раз падал, увязая в снегу. Снег перестал, и подул ветер, резкий злой ветер, который всегда дует зимой в степи. К этому времени я добрался до холма.
В заснеженном склоне чернело несколько отверстий — входов в пещеры. Видно, не одна Нишкни решила удалиться от зачумленного селенья. Снег перед отверстиями лежал чистым и нетронутым. Я позвал ее, назвал по имени, но ни из одного отверстия не донеслось отклика. Я заглянул в одно, но тут же отпрянул: трупный смрад ударил мне в ноздри. Мне стало страшно. Я заглянул во все пещеры, но одни были пусты, а другие превратились в гробы. Тогда я и увидел сбоку маленькую пещерку, которую прежде не заметил. Перебарывая страх, я приблизился к ней и позвал. Ответа, как и прежде, не было. Я вошел.
Там я увидел его. Я сразу понял, кто это. Тэнгэр Нишкни скорбно сидел над маленьким холмиком в углу пещеры. Он не повернулся ко мне, даже не взглянул в мою сторону. Я поклонился ему. Свет, исходивший от него, наполнял пещеру, но не слепил глаза, не заставлял зажмуриться. Нет, этот свет не ослеплял. Ослепляла скорбь. Ослепляла смерть. Я все понял. Я поклонился ему, тэнгэру Нишкни, — и, упав на колени, зарыдал в голос.
Тогда он повернулся ко мне.
— Я ждал тебя, — сказал он мягко. — Она просила подождать тебя.
Мой грех, но я не слушал его. Светлый тэнгэр явился и глаголал ко мне — а я думал только о своем горе и не слушал его слов, пропускал их мимо ушей. С огромным опозданием доходили они до меня. И он это понял.
— Нишкни, — произнес он, и это имя, имя моей утраченной возлюбленной, заставило меня напрячь слух. — Я был с ней, — продолжал он. — Был до самого последнего часа. Не плачь. Помни о ней.
Я только кивнул в знак согласия. Говорить я не мог. Мне нечем было говорить, у меня не было языка. Не было головы. Я превратился в скорбную тень, в черное горе. Меня не было. Я не хотел быть. И я только кивнул в ответ на слова тэнгэра: да, я буду помнить о ней, буду помнить всегда.
А он сказал:
— Она хотела, чтобы ты узнал одну вещь.
Никогда не забуду, каким тоном он это произнес. Каким тяжелым ни было мое горе, в нем нашлось место удивлению. Я удивился. Потому что с трудом, с запинкой вымолвил он эти слова, будто взяли с него клятву произнести их. Взяли клятву на смертном одре сказать мне об этом. И я понял, что Нишкни взяла с него эту клятву. И ужаснулся, даже еще не услышав того, что велела мне она передать.
— Ты должен уйти в землю Огон, — раздались слова тэнгэра. — Ибо грядет великое бедствие на землю Магог за ослушание.
Какое ослушание? Какое бедствие? — хотелось мне спросить. Но вестников не переспрашивают, и я осмелился задать один лишь вопрос:
— Ответь мне, светлый вестник: правда ли то, что говорила Нишкни?
— Да, — раздался ответ, и за ним — еще слова: — Обещай уйти. Обещай ей — она еще слышит.
И я произнес, обращаясь к ее могиле в углу пещеры:
— Я уйду. Обещаю.
В следующий же момент тэнгэра не стало.
Я как мог завалил пещеру, превратившуюся в гробницу Нишкни. Потом недолго думая завалил входы во все другие пещеры. Я уже не плакал. Мне хотелось спрашивать. Вернее, я хотел, чтобы все мы, уцелевшие, задавали вопросы. Нет, не так: мне хотелось, чтобы кто-нибудь держал перед нами ответ. Да, я обещал Нишкни уйти — но прежде я хотел бы, чтобы мне — нам — и им, ушедшим, был дан ответ.
И я решил отправиться обратно, в урду Шумбега.
 
ВЯК
К бегу со мной вызвались поехать Бурчи и еще с десяток мужчин. Как и говорил Бурчи, хворь выкосила половину селения, даже больше — многие лежали в смертельной горячке, и неизвестно было, смогут ли они выздороветь. Но самым немыслимым событием стала смерть нашего шамана Жар-обожгу, человека кроткого и мягкого, всегда готового помочь страждущим. Гибель этого безвредного существа, настоящего праведника, особенно ожесточила селян, заставила гадать об истинных причинах бедствия. «Это беговы шаманы накликали на нас беду», — единодушно решил созванный Бурчи круг. Целый день судили-рядили — а мимо медленно двигались похоронные процессии, женщины в черном молча бились на руках у мужчин. Уже в сумерках круг постановил, что высказать накопившиеся обиды и прояснить недоумение надлежит мне.
Так я оказался во главе небольшого отряда, отправившегося на следующее утро в урду Шумбега. Над степью стояло огромное, белесое, холодное солнце. Было морозно, над заледеневшим снегом торчали тонкие черные кустики. Ехали долго, потому что часто останавливались, согревались у наспех разведенного огня, пили горячий чай. Вскоре к нам присоединился другой отряд — из соседнего селения тоже ехали к бегу люди. У них дела были еще хуже — хворь почти не коснулась мужчин, зато скосила почти всех женщин, детей и стариков. Мрачные и неразговорчивые, вооруженные до зубов, ехали к бегу люди из соседнего селения.
Уже издалека были видны запертые ворота урды и скопившаяся возле них огромная молчаливая толпа, которая состояла из одних мужчин, разбившихся по отдельным отрядам из разных селений. Они чего-то ждали. Ожидание застыло в морозном воздухе.
У ворот стояли три шамана, среди них — тот высокий, мрачный, по имени Секи-стегай, который, оказывается, был главным шаманом бега. Рядом горел жертвенный огонь, блеяли белые бараны. Толпа угрюмо ждала.
Вперед выступил самый старый шаман, совсем древний, трясущийся старик. Неожиданно звучным голосом он произнес:
— Великое Небо, милосердное Небо, всемогущее Небо, молим тебя о здравии всех присутствующих. Ниспошли им сытости и довольства и убереги до славного дня, когда прозвучит Великая Труба, дабы обрушились они на грады обреченные, грады грешные…
Его перебил насмешливый голос из толпы:
— До того дня, почтенный, никого не останется.
И тут же со всех сторон раздались выкрики:
— А чего раньше не молились?
— Дети, младенцы мрут!
— Вам баранов для жертвы поставляют, а вы их сами жрете!
Старый шаман замолк и даже стал от выкриков отмахиваться. Другие двое затянули песнопения, не обращая внимания на толпу. Высокий подвел к огню барана, быстро и точно махнул ножом по горлу — кровь брызнула в жертвенный огонь. А толпа в это время быстро накалялась, выкрики уже слились в один протяжный гул, лица побагровели.
Только тогда Секи-стегай в первый раз обернулся к толпе.
— Тише, люди! — зычно приказал он. — Чего хотите? Зачем пришли?
Его вопросы потонули в половодье сердитых ответов: