Последний магог

Мы все знали о том, что случилось со Сбегу. Сколько раз рассказывали нам его историю у горящего очага. Сбегу был паршивой овцой, отбившейся от дружного, сговорчивого стада. Ведь никто из нас не сомневался, что у магогов великое будущее. Все мы с нетерпением ждали. Это ожидание было великим объединительным мотивом. Приобретало оно разные формы, но выражалось всегда одним-единственным вопросом. Когда? — вот каким вопросом все мы задавались. Когда?! — воздев руки к небесам, надрывалась нетерпеливая молодежь. Когда? — угрюмо спрашивали взрослые мужчины. Когда же? — безнадежно шептали старики. Это «когда?» вечно висело над страной, словно унылое гудение, словно тяжкие тучи, не проливающие ни капли дождя. И обязательно находился кто-нибудь, кто с уверенностью отвечал: «Скоро». Обычно так позволялось отвечать только шаманам. Но бывало, что и какая-нибудь мать, укачивая раскричавшегося младенца, утешала его: «Не плачь, маленький. Скоро. Уже скоро!» И ребенок до поры замолкал, чтобы через годы, стариком, поперхнуться проклятым вопросом навсегда.
А бывало, выскочит на площадь с выпученными глазами какой-нибудь оглашенный:
— Труба! Труба!
Все — к нему:
— Где Труба?
— Слышу Трубу! — вопит. — Собирайтесь все как один, пора настала!
Ну послышалось человеку, в ухе зазвенело, мало ли что. И все со смехом расходятся, а он остается на площади, ошарашенно озираясь.
Помню одного сумасшедшего. Бывший шаман, он так и ходил в длинном черном балахоне и остроконечном малахае. Длинный, сутулый, с отросшей спутанной бородой, он ходил всюду, стуча посохом, и непрерывно бормотал:
— Когда. Когда. Когда. Когда.
В его устах это слово утратило вопросительную интонацию, «когда» перестало быть тем вопросом, что волновал всех нас. Он просто повторял это слово, без конца бормотал его себе под нос — когда, когда, когда, когда, когда, когда. Мы, дети, всюду бегали за ним, а когда он останавливался, окружали его и громко вопили:
— Когда?
Помню его страшный остановившийся взгляд. Рот его раскрывался, и жуткий крик вырывался из него:
— Забыл когда! Забыл когда!
Мы с визгом разбегались, а он садился в пыль и застывал, обхватив голову руками.
Конечно, ответ на этот вопрос знали шаманы. Не зря они общались с духами, не напрасно те являлись им в виде черного дыма. Они знали. И вид у них был соответствующий. Одетый в черную шкуру, косматый, в остром колпаке, заваливался шаман непрошеным в дом, раздвинув всех, садился у очага, жадно протягивал руки к мясу, шумно ел. Вокруг боязливо молчали, смотрели, как он ест. А он, поев, внезапно приходил в веселое расположение духа, задорно оглядывал хозяев:
— Ну что, небось хотите знать когда?
К нему придвигались, в глазах зажигалась надежда:
— Скажи, святой человек, и впрямь истомились! Скажи, ежели знаешь!
— Знаю, знаю, — важно кивал шаман, его веки после плотного обеда смыкались, он начинал клевать носом.
Его тихонько тормошили за плечо. Шаман встряхивался, весело оглядывал сидящих, рыгал.
— Скоро — вот когда! — со значением произносил он, поднимался на ноги, уходил.
И люди, сбившись у очага, начинали после его ухода гадать, как скоро и скоро ли настанет это скоро. За стенами была ночь, в которой неслышно скрылся шаман. Казалось, он бродит где-то рядом с домом, прислушивается к тихим разговорам, усмехается. В очаге тлеют угли. Красноватые отсветы на лицах сидящих. Тихие разговоры. И вот у одного из сидящих, человека, никак не нареченного, вдруг вырывается:
— Когда?
Одно из ярких воспоминаний детства: поздняя весна. Жарко как летом, но трава еще не увяла, не превратилась в заросли жестких шуршащих стеблей. Море высокой травы, и я в нем, охочусь с маленьким луком на тарбаганов. Но вот лук забыт, все забыто: муравьиный лёт! Один пригорок вдруг оказывается покрыт копошащейся серебристо-черной массой — это крылатые матки муравьев собрались лететь вдаль, чтобы дать жизнь новым муравейникам. Пригорок становится живым, скрывается под массой насекомых. Неожиданно они густым роем поднимаются с земли, и мне, маленькому, кажется, что этот огромный черный рой застилает солнце. Я поднимаю лук и пускаю стрелу в самую середину. Чего я хочу этим добиться? Я знаю, что стрела пролетит сквозь облако летящих насекомых и канет в море травы. Нет, мне просто жалко солнце, жалко небо, которое на миг застилось черной тучей, и я храбро пускаю стрелу в нависшую надо мной надуманную угрозу. Стрела улетает далеко, и я не могу ее найти. Рой же рассеивается.
Нишкни очень любила наблюдать за муравьями. Нишкни была моим другом — единственным другом. Вместе мы ходили к старому святилищу на Красном кургане. Древний квадратный храм глубоко врос в верхушку огромного оплывшего кургана. Подниматься к святилищу было делом нелегким — земляные ступени совсем сгладились. Никто не служил в святилище много лет. Вообще говоря, никто никогда не служил ни в одном святилище во всей земле Магог. Говорят, службы проводились раньше, в старые времена. Но потом Великий Дух Каракирдык явился шаманам в виде черного дыма и объявил, что служить службы не надо, пусть лучше готовятся к грядущей Битве. Шаманы сказали, что уж они-то биться не будут, они лучше будут службы служить. Тогда Великий Дух после некоторых раздумий испепелил одного шамана, после чего остальные с готовностью согласились с тем, что будут сражаться бок о бок со своими собратьями. Святилищ по всей земле Магог много, и все древние. Только никто в них не ходит. Нет надобности. Ведь если приходит надобность вознести молитву, следует лишь обратиться к ближайшему шаману, и тот передаст молитву тому или иному Великому Духу. Только ни у кого надобности вознести молитву не возникает. О чем молиться? Все у нас есть. Поля, луга, стада, еда. Говорят, в старые времена появилась у некоторых блажь возносить молитвы о том, чтобы поскорей наступила Пора и прозвучала Труба. Торопили духов так. Те явились и испепелили этих страждущих, и тем дело кончилось.
Нишкни мне рассказывала эти истории. Она много их знала, таких историй. Я спрашивал ее, откуда она это все знает, и однажды она мне поведала по секрету, что она — дочь шамана. Я в это не поверил. Я знал ее отца — он был обычный человек без имени, потому что никому в голову не пришло его наречь. А вот Нишкни нарекли очень рано, совсем маленькой. Ничем больше от остальных детей она не отличалась, разве всегда была очень задумчивой и серьезной. Когда надо было о чем-то спросить, все дети ходили к ней и спрашивали, а она отвечала. Она всегда знала ответ. Пожалуй, это была другая странность Нишкни. Она всегда знала ответ на любой вопрос. Только один вопрос не отваживались ей задать. Тот самый вопрос, волновавший всех: когда? Как-то раз одного мальчишку все-таки подбили задать ей этот вопрос. Помню его испуганное лицо, когда он шел к ней. Она встретила его спокойным взглядом. Запинаясь, он задал ей вопрос. Она продолжала смотреть на него. И вдруг ему стало холодно, он задохнулся от страха. Но она, выдержав паузу, просто ответила:
— Скоро.
И улыбнулась.
И тот стремглав кинулся прочь, забыв передать ее ответ товарищам.
Да, Нишкни была странная. И она была моим другом, единственным другом. Вместе мы ходили к старому святилищу. В норах под курганом обитали шаманы. Это были какие-то особенные шаманы — их никто никогда не видел. Говорили, что ночью по своим подземным ходам они поднимаются в святилище и до самого утра молятся Великим Духам. Но проверить это было невозможно — никто не ходил в храм по ночам. Туда и днем никто не ходил — боялись. Это было нехорошее место. Однажды я из любопытства весь день пытался взобраться по стертым земляным ступеням к храму. Я съезжал вниз бесчисленное количество раз, весь измазался красной землей. Много раз я оказывался почти у самой цели — совсем близко был черный проем, проход в храм. Но потом корешки, за которые я цеплялся, пытаясь взобраться, обрывались, и я на животе съезжал вниз, к подножию кургана. А потом пришла Нишкни и объяснила, что наверх мне взобраться не удастся — храм не пустит.