Сударь хаос

- Вам он действительно понравился? 
- О да. Ведь он был без молока, не так ли? 
- Конечно. Я никогда не добавляю молока. Вместо этого я кладу ложечку восхода вместе с ароматом цветущих персиков. Тогда кофе бодрит. А добавь туда закату, пусть самую малость, - и вас начнет клонить в сон. 
- В самом деле, так оно и есть. 
Они говорили о кофе еще долго, перечисляя достоинства и недостатки восходного кофе и недостатки и достоинства кофе закатного, и Бонифас даже не заметил, как Кондульмер перевел разговор на давешнюю свою прогулку. Бонифас хотел было рассказать о том, сколько сахару нужно класть в чай по утрам, но Кондульмер исподволь, но твердо стоял на своем. Сначала Бонифас не понимал, почему это, серьезный и глубокий мыслитель, Кондульмер так долго и в подробностях рассказывает о ничего не значащем эпизоде. 
- Я шел и шел по старой дороге, и перед моими глазами вставали милые с детства картины. Мальчишкой я играл в этом лесу, вон тот вяз служил нам дозорной вышкой. Там в дупле мы устраивали тайники. Раньше эта дорога была оживленной. Теперь здесь запустение. Никто сюда не ходит. 
Кондульмер говорил про лес и про состав деревьев в лесу, дорогу и то, что она была проселочная. 
- Вы не поверите, Бонифас, я никогда этого не замечал, но наша дорога проселочная, самая настоящая грунтовая дорога, это же подумать только, во всем цивилизованном мире великолепные автострады связывают воедино самые отдаленные уголки страны, а у нас дороги все еще не асфальтированы! 
Потом, когда он стал рассказывать про ржавый остов машины, про лежащий на обочине дороги погнутый велосипед, - до Бонифаса вдруг дошло, что Кондульмер ходил посмотреть на хаос. Он, который в жизни не обращал внимания на происходящее вокруг, погруженный в размышления о вещах мировых, всеобъемлющих, увидел погнутую раму велосипеда в каких-то пятидесяти метрах от пасти Хаоса. 
- Что было дальше? - спросил Бонифас. 
Кондульмер сказал, что он не остановился, чтобы взглянуть на велосипед, не в том он возрасте, чтобы интересоваться велосипедами. Пришел он посмотреть на хаос, а хаос все-таки вещь более стоящая, чем какой-то там велосипед. 
- Вы со мной согласны? 
- Конечно. 
Кондульмер пошел по дороге, потом сошел с нее и сорок минут блуждал по лесу, нашел барсучью нору и три картонных патрона. Набрел он и на пять старых кострищ. 
- Вы не представляете, Бонифас, как горят леса, и все по недогляду, халтурности, безответственности! 
Он вернулся домой только к вечеру. 
- Вы не представляете, Бонифас, насколько я был доволен прогулкой. Я забыл про все, я был целый день наедине с собой и своими воспоминаниями о детстве, это были такие безоблачные годы. Я был в лесу, дышал лесным воздухом, ступал по прошлогодним листьям. Я забыл про все. Это был такой взлет, Бонифас. Я несся домой как на крыльях. И только дома я вспомнил, что не увидел самого главного. Я не выразил своего почтения сударю Хаосу. Я не видел его, его не было. Согласитесь, что старый автомобиль и тот велосипед... 
- Да, да. 
Он не увидел черной стены. Идя на встречу с ней, он подсознательно настроился на потрясение, сильное переживание, ужас. Он думал увидеть, что хаос продвинулся вперед еще на километр. Он был как те мореходы, которые, доверяя сведениям старых карт, ждут появления чудовищного кракена, а видят вместо этого безбрежную водную гладь. 
- Вы не поверите, Бонифас, - я был разочарован! 
Он был разочарован. В прошлом году его разочарование было еще больше, когда любимый сад Кондульмера, сад карликовых фруктовых деревьев, принес очень мало фруктов. Зато в этом сезоне деревья как будто очнулись и дали такой сбор, какого еще не видывали в этих краях. Яблоки висели громадные, желтые, как луны, на прогнувшихся под их весом до земли ветвях. Это было столь неожиданно для Кондульмера, что он от радости даже не спешил снимать урожай своего сада, а только ходил и любовался. 
Сад карликовых деревьев замер под весом небывалого урожая: огромные налитые яблоки, пузатые груши, персики величиной с кулак, некоторые полопавшиеся от чрезмерного напора соков. Соседние сады стоят порожние, в этом году было много пустоцвета, и град побил половину того, что уродилось. А этот сад трещит от прилива жизненной силы. Сюда, в эти тоненькие ветки, в эти неглубокие корешки, ударили и хлынули все соки земли, породив такие плоды, что по зубам только великанам. Какие-то стволы не выдержали и сломались, но ни один плод не упал, падалицы не видно, плоды прочно присосались к ветвям, точно жадные детеныши, которым уже и пора бы покинуть добрую мамашу, да жаль отрываться от щедрого вымени. Громадные желтые и красные яблоки, раздутые неведомыми мехами, невозможные груши с явственной талией и бедрами, угрожающие фугасы-персики с таящейся внутри перепрелой приторной мякоти ноздреватой косточкой-детонатором. Сад в сумерках, но яркие пятна фруктов никакой тьме скрыть не под силу, они неистребимы и источают так много дикой силы, что кажутся внезапно несъедобными аж до рвотного позыва. Большая толпа людей собралась за оградой. Эта толпа не угрожающа, и глаза у нее не голодные. Дети этих людей не тянутся жадными ручонками к праздничным шарам на веточках и не канючат. Им это и в голову бы не пришло. Люди просто стоят и смотрят. Они стоят и смотрят на такое не внушающее доверия изобилие. 
Он бросил кисть в стакан. За окном был расчудесный вид, и Бонифас вдруг задумался, глядя на него. Он думал о том, что почему-то очень мало пишут простых прекрасных вещей, чистых незатронутых видов, которые отзываются в сердцах нотой восторженного умиротворения. Почему-то для того, чтобы написать такую вещь, необходимо как-то по-особенному сосредоточиться, напрячься, приложить волевое усилие, да и то пейзаж выходит не такой, как он есть на самом деле, в некоторых уголках его виднеется некая болезненность, тревога, странность, а тихая величавость, сквозящая в вечернем воздухе, обращается в излом. Вот и сейчас он чувствовал этот излом и скрытую искаженность вещей сквозящей во всем пейзаже. А остальные этого не видят. Получается точно на случайном снимке - фотограф, сам того не подозревая, снимает пышное убранство какого-нибудь дворца, а, проявляя фотографию, в ужасе отшатывается: в уголке, рядом с группкой пожилых туристов, внимающих экскурсоводу, отпечатывается искаженное посмертными муками лицо загробного жителя. 
Бонифас смотрел в окно и различал постепенно еще одно: в эту почти готовую картину, которую условно можно было бы назвать "Портрет горы в облацех", вторглась живая и оттого незаметная с первого взгляда фигура. Так с присущей ей наглостью в картину втирается - где-нибудь сбоку, или отраженная в зеркале, или повернувшаяся спиной, - фигура самого художника, отчего сразу угол оказывается смещенным, важные истуканы рядом смотрятся именно важными истуканами, а художник попадает в фокус своего же авторства и вырастает до размеров гиганта. На это требуется самоуверенность. Бонифас никогда не ощущал ее в себе. Ему просто не хватало духа показать в одном из тех искривленных, нечеловечески скорбных лиц, которые постоянно встречались на его картинах, себя. Ибо он не бежал. Бонифас не мог идти против правды. Поэтому все в нем как-то неприятно всколыхнулось, когда он увидел, что его почти написанную картину узурпировал Гобок, где-то в глубине перспективы с непосредственностью Белоснежки собирающий цветы. Гобок был тот самый человек, который в разгар бегства от хаоса взял и построил себе хижину прямо на границе между затаившейся Неизвестностью и прочим миром. Его не упрекали, на него смотрели как на сумасшедшего. А когда его спрашивали, что же будет, если хаосу вздумается продвинуться еще немного, Гобок недоуменно замолкал. Потом прошло время, еще прошло время, и у Гобока начали уже интересоваться, как там живется рядом с хаосом. Нормально, отвечал Гобок, у самой границы и трава гуще, и зверье, выскакивающее из хаоса, жирнее. А однажды спит, стало быть, он, Гобок, и чувствует во сне, что одеяло сползло на пол. Ну, он его, стало, берет и натягивает обратно на себя. Сразу тепло так становиться. А утром глядь - а это он, оказывается, хаосом укрылся. Тот ночью, видать, сначала продвинулся, а потом раздумал, начал было назад уходить, а Гобок его - хвать! - и на себя, накрылся, точно одеялом. Так и проспал под хаосом всю ночь, и ничего, сны даже снились, хорошие такие, все про любовь да про красивых женщин. Проснулся Гобок довольный, взбодренный, на соседа своего отнюдь не обижаясь.