Белый Бурхан
Почти точно на месте дацана "Эрдэнэ-дзу" в те времена сверкал невиданным великолепием и сказочным богатством дворец хана Угэдэя, третьего сына Чингисхана. Тогда он был центром и сердцем столицы, по нему судили заезжие люди о силе и могуществе великой страны и ее богатырского народа, покорившего мир от восхода и до заката солнца. А о том, что мир был покорен раз и навсегда, свидетельствовали каменные черепахи - символы бессмертия и вечности. На них ставились каменные плиты с указами владык Каракорума столицы Вселенной. Все в этом великом городе создавалось на тысячелетия. Одно и осталось от зыбкой той вечности - человеческая гордыня, бросившая вызов самому небу, и сейчас вызывающая только ироническую усмешку богов, по-настоящему оставшихся незыблемыми и бессмертными...
- Пришли, лхрамба, - сказал мальчик-ховрак, указывая на узорчатую массивную дверь. - Входите сами, мне запрещено показываться на глаза высоким ламам дацана...
Бабый кивнул: в монастырях всегда много запретов, особенно для ховраков и низких лам. Им нельзя проявлять излишнее любопытство, появляться на глаза высоким ламам без вызова и особой надобности, задавать вопросы, ответы на которые могут затруднить ламу или занять его драгоценное время, принадлежащее целиком и полностью только небу.
Мальчишка убежал, радостно пощелкивая по каменному полу подошвами деревянных гутулов.
Бабый не решался открыть дверь, за которой была его судьба, его будущее, жизнь и смерть, величие и ничтожество. Он почувствовал, как вспотела рука, взявшаяся за ручку, как предательски забегали глаза по серебряным узорам двери. Но он собрал все свое мужество и вошел.
Хамбо-лама Гонгор сидел у окна, забранного узорной решеткой, уложив ноги на узкую скамеечку, покрытую дорогим ковром с серебряным и золотым шитьем, и медленно переворачивал листы книги. По цвету шелковых тканей, в какие был обернут раскрытый том, и по раскраске полей каждого листа, Бабый понял, что хубилган штудирует бессмертный труд великого Цзонхавы "Лам-рим чэн-по". Это было хорошим знаком для Бабыя: перед уходом в странствие, он сам перечитал эту благословенную книгу. И если Гонгору придет в голову проверить его познания по этому труду. У новоявленного мудреца не будет никакой осечки...
- Недостойный вашего высокого внимания скромный служитель мудрости лхрамба Бабый приветствует вас, хубилган.
Гонгор вздрогнул: с такой фразой от таши-ламы к нему должен был прибыть старый сричжанге Мунко, которому много лун назад он вручил монету со знаками лотоса и Идама - пропуск в Кайлас. Но почему пришел не сам Мунко, а какой-то лхрамба?! Великий мудрец передумал или этот ученый лама прислан ему в помощники?
Хамбо-лама стремительно обернулся, задев книгу. Том свалился со столика, и тяжелые листы древнего манускрипта рассыпались по полу.
- Лхрамба Бабый? А где сричжанге Мунко?
- Он умер, хубилган. Луну назад. Бабый положил на ладонь монету и протянул ее Гон-гору:
- Вот ваш идам, хубилган. Мне его отдал Мунко.
Буддизм явился как бы черной плитой из драгоценного мрамора, на которой великий Цзонхава высек свой первый узор. Четыре грани этой плиты - четыре благородных истины: жизнь есть зло, рождена она желанием, отказ от жизни есть отказ от желаний, а путь к этому отказу лежит через учение, предлагающее всем людям восьмеричный путь, который и идет через восемь углов этой символической плиты. А сама плита - Вселенная: лицевая ее сторона - мир небожителей, обратная - земной мир.
Гонгор собрал рассыпанные листы, сложил их стопой, придавил одним из литых бурханов. Вздохнул: за тяжелый и опасный труд брался мастер Цзонхава, меняя стороны плиты и ее узоры, покушаясь на святая святых буддизма! Всегда находились и найдутся фанатики и просто глупые люди, чтобы обвинить в безбожии даже святого. И хотя уже тогда он был известным жрецом, основателем и настоятелем знаменитого храма, ему нужны были слава и почет, чтобы стать недосягаемым не только для черни, но и для сильных владык того времени!
С чего же, как и почему он начал свой узор по плите?
Главным в учении Будды является призыв к самоусовершенствованию как основе движения вперед, к будущему. Это будущее видел его третий глаз. И Майя - мать Будды - передала ему свою непостижимую силу, чтобы земной сын ее стал владыкой мира. Не зря, когда она носила его под сердцем, ей казалось, что она носит в своем чреве пылающую головню!
Владеть небом - владеть будущим. А небо - для избранных!
Значит, Цзонхава начал там, где буддизм остановился?
Да! Он сказал, что владеть небом имеет право только тот, кто полностью оторвался от земли! Оторваться от земли - оторваться от всех ее дел, от ее мелочных забот и страстей. А для этого надо переродиться, уйти от самого себя, достичь нирваны, познав истины неба...
Выходит, что Цзонхава призывал всех повторить подвиг Будды, но по-своему? Он возвысил учение, сделал его равным небу, зачеркнув его простоту, будничность и приземленность. Зачем - понятно: он хотел пойти дальше и выше Будды! Но как и почему Цзонхава осмелился оспорить главное: небо не для избранных, а для всех, кто праведной жизнью своей и бесконечной цепью перерождений достигнет нирваны и сольется с вечностью?
Дальше... Идти к Истине можно одному, а можно вести к ней других, жаждущих ее познания. Будда шел один, но лам - носителей его учения - много. Если все они достигнут нирваны и станут богами, то не слишком ли густо будет заселено небо?
Гонгор рассмеялся: сейчас в пантеоне махаяны их больше шести тысяч! Как же Цзонхава сумел перешагнуть через это святотатство и наложить на свой первый след-узор - второй, еще более дерзкий?
По-видимому, он рассуждал так: свой путь Будда прошел один, но это не значит, что при желании и воле его нельзя повторить! И потому повторить его может каждый, освободивший себя от земного. Но это - хинаяна: малая колесница, везущая к небу одного святого! Мастер же выбрал другую колесницу - большую, везущую к небу многих!2
Гонгор потер лоб. Если стоять на каноне буддизма неколебимо, то путей для колесниц Цзонхавы на небо нет и быть не может! Но ведь Великий Учитель их нашел! И не только нашел для себя и своих избранных, но и для всех людей!