Трудные дороги

На листках из ученической тетради я написал подобие удостоверений-заданий нам, подписав: «Начальник геолого-разведочной экспедиции профессор Светлов». Не было штампа и печати — их и не могло быть в крохотной экспедиции, забравшейся на кулички. На карте из школьного учебника я начертил будто бы пройденный нами маршрут: получалось убедительно. Чтобы было еще убедительнее, я подбирал камешки с особенно причудливой расцветкой, с вкраплениями — некоторые были изумительные. Каждый я завернул в бумажку, сделал надписи, какие пришли в голову: «50-65-7» или «М\У-128-5». Камешков набралось с килограмм, я рассовал их в карманы рюкзаков.
Для начала могло сойти. Если понадобится, добавим, что потерпели аварию, переправляясь через горные речки. Разбился плот и вода унесла полевую сумку, а в ней главные записи и самые важные документы: удостоверения Геолкома и военные билеты. Осталось только то, что было в карманах, мы сами едва уцелели.
Это было правдоподобно: аварию в горах я придумал после переправы через две реки. В каждой долине и в каждом ущелье текли шумные ручьи и потоки, мы переходили их без труда, но попались две большие — они наделали нам хлопот.
В полсотню метров шириной, они были неглубоки: немногим выше колен. Но нестерпимо холодная вода, — она скатывалась со снежных вершин, таявших рядом, — неслась так стремительно, что даже только глядя на нее становилось не по себе. Прозрачная, как вымытое стекло, по отшлифованному каменистому руслу она волочила с собой большие камни.
Мы отказались от постройки плота, на что надо было бы убить слишком много времени, и попытались обойти препятствие, надеясь, что выше по течению берега сойдутся, загроможденные камнями. Но и в обходе только теряли время: река не хотела сближать берега и продолжала бушевать в бесконечной долине.
Выбрали место пошире: тут должно быть мельче. Для опоры вырубили крепкие палки. Хвощинский обвязался веревкой — я захлестнул ее за дерево и постепенно травил, не спуская с Хвощинского глаз, готовый каждый миг закрепить веревку и выручать спутника, если его собьет вода. Он боролся с течением, пробираясь к другому берегу. Выбравшись, он привязал веревку к дереву, а я обвязался концом на этом берету, — теперь Хвощинский понемногу выбирал веревку, помогая мне. Шли в одежде, в сапогах: иначе не вынести ледяного холода воды.
До этого я не представлял, насколько упряма, сильна и даже тверда вода горной речки. Она не давала переступать, отрывала подошвы ног от каменного русла, — чтобы сделать шаг, надо, преодолевая напор, сдвинуть большую тяжесть, чуть скользя по дну. Если поднимешь ногу, вода немедленно схватывает ее и несет — ногу уже нельзя поставить на дно и укрепиться. Свирепо злясь, вода кипела, пыталась повалить; палке тоже не найдешь опору, вода вырывает ее из рук, — и когда идешь, чувствуешь себя, будто борешься на жизнь и смерть со злобным и могучим существом, у которого только одна задача: во что бы то ни стало погубить тебя.
Во вторую речку первым полез я. До середины вода не поднималась выше колен и можно было терпеть. Дальше она начала подниматься: выбирая брод, мы не видели, что у другого берега глубже. Надо было проявить нечеловеческое усилие, чтобы удержаться на ногах. До берега осталось всего метра два, а вода подобралась к животу: еще секунда и вода свалит. У самого берега, я видел, было еще глубже, — оттолкнувшись ногами и палкой от дна, я вытянул руки вперед и выбросился руками и грудью на берег — вода выбросила и мои ноги.
На другом берегу мы разжигали костер, сушили одежду и долго отделывались от страха, который внушила нам переправа. Нет, аварию к нашей легенде можно было прибавить: мы заслужили эту прибавку не легким трудом…
Дни уходили, а не было и признака, чтобы горам подходил конец. Мы шли в горах уже дней пять, а у меня было такое ощущение, что мы только в сердцевине хребта. Мы поднимались на высокие вершины, с надеждой смотрели на восток: открывались только новые и новые горы, целые стада гор, и дальние из них, казалось, были не ближе, чем в первый день. Какая-то нескончаемая пустыня гор — когда она кончится?
Перевала так и не было. Может быть, мы шли по нему, а может, давно потеряли, плутая по извилистым долинам. Как его определить, если нет ни одного знака, а долины, ущелья, горы по разному, в десятках вариантов, повторяют друг друга и схожи, как близнецы? А тут еще пошаливает компас: наверно, близко залежи руды и стрелка компаса то и дело вихляется в стороны. Не идем ли мы вдоль гор или пересекаем их не по прямой и этим удлиняем наш путь?
Торопиться надо было и потому, что продукты подходили к концу. Я ругал себя последними словами за безволие, уступчивость: в первые дни пути, когда выходила очередь готовить еду Хвощинскому, он расходовал продукты в два и три раза больше нормы. Я возражал, но он с обезоруживающей беспечностью говорил, что продуктов хватит, а не сытыми мы будем идти медленнее и получится то же самое. Правда, путь был трудный и затрату энергии надо пополнять, но нельзя и не думать о будущем. Слабо возражал я и потому, что Хвощинский был лет на пятнадцать старше, а я много полагался на возраст и хотя уже не раз убеждался, что мудрость возраста и опыта чересчур относительны, еще не отвык смотреть на старших, как на более опытных во всех случаях жизни, а возможно, даже и более умных людей. В конце концов я все же взбунтовался и взял продукты под свой контроль, но было уже поздно: к вечеру пятого дня блуждания в горах еды у нас осталось только на сутки.
А мы сильно вымотались. Мучили переходы через речки, крутые подъемы, сырость. Сапоги разваливались — ноги всегда мокрые. Ночами холодно — мы ложились ближе к костру, ночью встрепано вскакивали: на нас горела одежда, от угольков, которыми стрелял костер. У меня на одежде были прожжены дыры до белья; у Хвощинского от воротника бушлата остались одни ошметки, на спине бубновым тузом выгорела большая дыра, на полах из дыр торчали хлопья опаленной ваты. И как не старались чинить штаны, рубашки, пиджаки, выглядели мы оборванцами. Это тоже угнетало: вряд ли мы произведем хорошее впечатление на тех, кого встретим, выйдя к жилью.
До злобы изводили комары. Мы в накомарниках: широкий обруч обшит тонкой материей и держится на голове, как шляпа; с него спадает частая сетка на второй обруч, который болтается у основания шеи, и дальше на спину, плечи и грудь. Обручи не дают сетке прикасаться к лицу, ушам, затылку. Но северные комары такие бестии, что я серьезно думал, как они изощренно-умны и злостно-коварны.
Серые, большие, они не давали нам покоя с первого дня в тайге. В горах они носились тучами. На них не действовал дым, они, кажется, не боялись даже огня и бодрствовали круглые сутки. Сначала я радовался, когда мы поднимались на высокие голые горы, где дул ледяной ветер: тут комаров не будет. Но однажды меня охватил суеверный ужас. Мы взбирались на гору, навстречу свирепому ветру, комаров не было и я радовался этому, — случайно взглянув на спину Хвощинского, я вздрогнул: черный бушлат его был усеян зловещими серыми пятнами. Не желая расставаться с пищей, комары переваливали гору на наших спинах.
В накомарниках душно, но снимать их нельзя. При еде надо хотя бы приподнимать — комары нападают полчищами, лезут в рот, в нос, в уши и жалят так, что из проколов выступают капельки крови. Надевая накомарник, знаешь, что под ним обязательно есть три-четыре штуки — их надо выловить, иначе они не дадут идти: будешь заниматься только тем, чтобы отбиваться от них. Но они все равно ухитрялись: находили микроскопические дырочки в верхе накомарника и кололи сквозь волосы, как острым шилом.
Это проклятие северного лета, жестокий бич тайги и гор, от которого нет избавления, способен свести с ума. Лица у нас распухли, а ничем не защищенные руки стали вдвое толще, они зудели и чесались: на них не было живого места…
Продукты на исходе, мы устали — надо как можно скорее выбираться из гор А они все не кончались. Одна долина переходила в другую, за каждой пройденной горой вставали новые и похоже, что мы в громадной мышеловке и нет нам выхода. Горы закрыли от нас цель, лишили простора — выберемся мы или тут погибнем? И теперь, когда мы были наедине только с горами и не могли преодолеть их ничем не прикрытой мощи, впервые зашевелилось сомнение — оно подтачивало ту твердую уверенность, с которой мы пустились в путь Удастся ли наш замысел? Тут он зависит не столько от нас, сколько от этих проклятых гор, не желающих выпускать..