Разбойник и Мишка (рассказы)
Миша умолк и тяжело вздохнул.
- Вот какая история... - сказал он. - Отец меня винит, а я что? Учаёнок виноват. У него ружьё было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в жеребёнка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой: только на словах храбрый. А тятя сказал, что я, сын старшего конюха, лошадь не сберёг. Подвёл, говорит, нашу фамилию, подорвал авторитет...
Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.
Время от времени жеребёнка осматривал Александр Алексеевич и говорил:
- Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, лёгкая. Хирургом будете.
Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребёнка выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:
- Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребёнка на ноги поставите.
У жеребёнка на тех местах, где были раны, образовались беловатые шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.
- Это ничего, постепенно разойдётся, нужно проводку делать и массаж, - напутствовал главный врач.
Я провожал их со двора. На прощание Иван Агапович пожал мне руку:
- И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай работать.
Жеребёнок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно подпрыгивал.
...Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.
Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли плодородной, и скота.
Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный. Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и одежды, обуви, яблок, арбузов... и скота разного понавели. Крутилась нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы саратовских гармоник с колокольчиками.
Над густой толпой колыхались на верёвке большими разноцветными гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях, непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нём вздувались и жарились кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: "Эх, хороши чибрики!"
Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр животных, приведённых на базар для продажи. В этой работе мне помогал ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша, который когда-то "проморгал" жеребёнка.
После того несчастного случая он так увлёкся ветеринарным делом, что поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной лечебнице. Он вырос и ещё больше поплотнел. Походка у него была неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал всё аккуратно.
День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок и нёс куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.
Я взглянул на часы и сказал Мише:
- Пора обедать.
В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой человек с седыми усами. В упряжке был высокий, тёмно-серый в яблоках конь. Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв чёрную фуражку, громко, весело приветствовал:
- Моё вам почтение, Василий Николаевич! - Подошёл и протянул мне руку: - Что, не признаёте своих земляков?
- Как не признать? - ответил я. - Признаю. Только куда у вас, Иван Агапович, борода-то делась?
- Убрал я её, Василий Николаевич. Помолодеть хочу. Борода-то теперь не по жизни... - Он махнул рукой в сторону коня: - Видали, каким красавцем стал наш Сокол? И умница. Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А бегает - вихрем!..
Иван Агапович был оживлённый.
Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось на солнце. Красавец!
- У нас теперь конеферма в колхозе - любо посмотреть, - хвалился Иван Агапович. - Нет такой во всём районе. Я там старшим. Приезжайте, Василий Николаевич, покажу...
Мы подошли к упряжке, и за нами привалила толпа любопытных, которых всегда много на базарах в праздничные дни.
- Вот глядите, товарищи, какой конь! Волк его совсем изуродовал, а Василий Николаевич вылечил. Да. - Он обнял меня рукой за плечи и продолжал: - А почему вылечил? Потому, что он учёный, ветеринарный доктор. Земляк. Сын плотника Николая Митрофаныча Воробьёва. Знаете? Садись, Василий Николаевич, порадуй старика. Прокачу с ветерком!
Мне стало как-то неловко от похвалы Ивана Агаповича, но чтобы не обижать его, я согласился немного проехаться. На корпусе и на ногах у коня я заметил неровные белые пятна: на тех местах, где были шрамы, выросли белые волосы.
Иван Агапович сел в тарантас справа от меня и, взяв в руки мягкие тесёмочные вожжи, чуть шевельнул ими. Конь сразу пошёл широким шагом.
- И не хромает? - спросил я.
- Нет, немного припадает правой задней, и то когда полной рысью пойдёт.
Мы выехали на широкую накатанную дорогу, которая вела за село, к пруду. До пруда было километра полтора. По этой дороге я бегал когда-то с ребятами на купание. Издали виднелась плотина и на ней раскидистые вётлы с пожелтевшими кронами.
Иван Агапович слегка натянул вожжи - и конь перешёл на рысь.
- А ну-ну, милок, пошевелись! - ласково и вместе с тем повелительно проговорил Иван Агапович.
Сокол сразу понёсся широкой рысью, и чем туже натягивал вожжи Иван Агапович, тем всё быстрее и быстрее бежал конь. Потом пришёл такой момент, когда конь разогрелся, и Иван Агапович с молодой удалью крикнул:
- Эге-ге-ге! Мила-ай! Надда-ай, родима-ай!
За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на невидимых крыльях. Чёрный с блёсткой хвост вытянулся до тарантаса и струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпалась и трепетала от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго, будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать "с ветерком". Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и крикнул:
- Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..
- Не рассыплется! - кричал вошедший в раж Иван Агапович. - Давай, давай, родимый! Держись, Ва-ася!
Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван Агапович придерживал его:
- Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется? Меру надо знать.
Иван Агапович довёз меня до дому и, прощаясь, сказал:
- Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.
Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули.
...Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали покос и начали убирать ячмень.
В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и поручили новую работу.
На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию. Председателем приёмочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый, подтянутый кавалерист.
Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.
Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых, плотных лошадок определяли в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт лошади должны идти "обутыми".
Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял заведующий конефермой колхоза "Рассвет" Иван Агапович Владимиров - с виду сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он подвёл Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно спокойно, а как только я прикасался рукой до "щётки", желая поднять ногу и осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал её в полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.