Тихое оружие
«Да, пока все сходит с рук, — думала девушка. — Или уж я такая везучая, или немцы даже не допускают мысли, что простая девчонка может совершить что-либо опасное для них…»
И тут Нина вспомнила, как дома, бывало, если она начинала чем-нибудь похваляться, мать сразу же обрывала ее: «Прикуси язык, а то дьявол подкузьмит…»
«Конечно, это глупое суеверие…» — решила девушка, но, выходя с ведром молока из сарая, оглянулась по сторонам и легонько прикусила кончик языка: на всякий случай.
Страшная собака
Утром того дня Артем вбежал с улицы и приглушенно воскликнул:
— Машина!
— Какая машина? — удивился отец, сидевший за столом и перебиравший бумаги.
— С рогулькой!
Нина, одевавшая малышей, тревожно переглянулась с Григорием Михайловичем: пеленгатор…
Занимаясь каждый своим делом, «отец» и «дочь» смотрели в окно, как машина с радиопеленгатором проходила по улице на малой скорости. Вот она остановилась против их дома, постояла немного, потом развернулась и пошла обратно.
Артем выбежал на улицу и вскоре вернулся:
— Уехали!
— Побудь там еще, — приказал отец. Мальчик выскочил из дома.
Весь этот день был пасмурным: серой кошмой нависла над головой низкая пелена туч, потом посыпался, словно через сито, дождь.
Нину такая погода угнетала, навевала тоску. Все время хотелось спать, но заснуть она не могла: ожидала чего-то страшного и не знала, как избавиться от тяжелой тревоги.
Пасмурная погода как бы приблизила сумерки. Малых детей Анна Никитична накормила пораньше и уложила спать, а потом сели ужинать взрослые и Артем. Огонь не зажигали.
«Отец» наклонился к «дочке» и тихонько сказал:
— Я разобрал и почистил. Что-то вроде заедает… Нина встала из-за стола и направилась в свою комнату.
— Доела бы, — сказала ей вслед Анна Никитична.
Артем повел глазами на уходившую из-за стола «сестру», на отца, на мать и продолжал есть все так же неторопливо. Но как только Нина оказалась в своей комнате, встал:
— Схожу на улицу.
— Да куда ты в такую погоду? — возразила мать. А отец махнул рукой:
— Пусть сходит! Не сахарный — не растает.
— Накинь хоть дождевик, — подсказала Анна Никитична.
* * *В комнате Нины было темновато. Она достала из-под подушки пистолет, вынула обойму: что же в нем заедает?..
В это время в большой комнате послышался какой-то шум. Вложив обойму, Нина замерла с пистолетом в руке.
Накинув на плечи дождевик, Артем подошел к двери и взялся было за ручку, но в тот самый момент кто-то рванул снаружи дверь на себя, и она распахнулась. Мальчик испуганно вскрикнул и отскочил: под ноги ему бросилась здоровенная овчарка, похожая на волка.
Нина прильнула к щели полога и увидела, как вслед за собакой в комнату ворвались трое: высокий солдате поводком в левой руке, ефрейтор Фриц с усиками «кляксой» и молодой офицер в сером прорезиненном плаще, с фонариком в левой руке.
На мгновение девушка оцепенела. Случайно зашли или… Стрелять? А вдруг что-то заест? Да их все равно всех не перебьешь сразу, а семью погубишь… Что же делать? Куда спрятать пистолет?..
Скользнув вокруг глазами, она остановила взгляд на платяном шкафу, у которого верхняя стеклянная вставка была выбита. Бросить туда, в белье? Нет, нет, сразу найдут. Нина повернулась к полураскрытому окну и, не раздумывая больше, кинула пистолет в огород.
Прикрыв створки, девушка стала торопливо разбирать постель, как бы готовясь ко сну. Поправив матрац и натянув на него простыню, начала взбивать подушку, стремясь мысленно подавить в себе мелкую дрожь: «Спокойно… Спокойно…»
А в большой комнате в эти напряженные мгновения происходило вот что.
Увидев немцев с собакой, Григорий Михайлович замер с ложкой в руке, а потом стал так торопливо хлебать из миски молоко, будто опасался, что непрошеные гости отнимут у него еду. Артем шмыгнул за печку, а Анна Никитична подалась к спящим на полу детям и застыла около них в решительной позе, готовая защищать их ценой своей жизни.
Собака обошла стол, обнюхала хозяина, прошла мимо спящих детей и потянулась к двери, занавешенной пологом. Офицер рывком откинул брезент в сторону и направил пучок света карманного фонарика внутрь помещения. Пропустив собаку вперед, шагнул в комнату автоматчик.
Луч фонарика ослепил Нину. Прикрыв глаза подушкой, она замерла. Собака стала обнюхивать ее голые ноги, и Нина, ощутив влажное горячее дыхание животного, задрожала от предчувствия того, что вот сейчас пес схватит ее острыми зубищами и начнет рвать…
Офицер осклабился и сказал по-немецки:
— Каине ангст, фроляйн! Унзер зуххунд байст нур партизанен!
— Нихт ферштейн, нихт ферштейн… [5] — пробормотала Нина, хотя и поняла, что сказал офицер.
Обнюхав девушку, собака повела носом в сторону постели, а потом — шкафа. Солдат резким движением открыл его и выкинул все белье на пол. Собака обнюхала белье и потянулась в большую комнату.
А офицер задержался около Нины. Отстранив подушку от ее лица, он проговорил:
— О, варум фердекен зи ир шёнес гезихт? [6]
И, взяв девушку за подбородок, добавил по-русски:
— Немножко дикая. Я не кусайт!
Только сейчас Нина заметила, что у него на фуражке эмблема эсэсовца: череп со скрещенными костями.
В то время как офицер и солдат осматривали Нинину комнату, ефрейтор Фриц остался в большой комнате и, глядя на растерянного хозяина, улыбался. Солдат с собакой стоял у двери.
Когда офицер вышел от Нины, Григорий Михайлович уже оправился от растерянности и, встав из-за стола, поклонился:
— Садитесь, господин офицер. Покушайте.
Взглянув на стол, тот поморщился:
— Млеко и каша-а…
— Для вас, дорогие гости, найдется шпиг, яйки и… — сказала Анна Никитична, подходя к столу.
— О, гут, матка, гут, — оживился офицер, усаживаясь за стол. Прорезиненный плащ его загремел, будто жестяной. Вслед за ним сел за стол и Фриц.
Закурив сигарету, офицер угостил и хозяина.
— Зер гут, господин офицер, — похвалил курево Григорий Михайлович.
Офицер сказал что-то по-немецки, ефрейтор перевел:
— Господин обер-лейтенант говорит, что ничего, но во Франции были лучше.
Убрав со стола остатки скромной пищи, Анна Никитична постелила на стол чистую скатерть и, подав на блюде сваренные вкрутую яйца, которые у нее всегда были припасены на всякий случай, стала неторопливо нарезать маленькими ломтиками хлеб.
Она явно медлила. Ее сверлила страшная мысль; «Как же я полезу за салом в подпол? Ведь там лежат батареи для рации! И хотя они спрятаны в картошку, но если начнут копаться…»
Когда офицер покинул Нинину комнату, ей вдруг стало дурно. Но усилием воли девушка преодолела слабость, и тошнотворная муть прошла.
Поправив волосы и одернув на себе платье, Нина откинула полог и застыла в проеме: крышка лаза в подпол была открыта и по лестнице спускался вниз Григорий Михайлович. Офицер вдруг направил в темный проем свет фонарика и что-то сказал. Фриц перевел:
— Господин обер-лейтенант спрашивает, что, там у вас?
— Да, ничего, так… — сказал хозяин. — Битте, можете сами убедиться: солёности разные, бульба, шпиг…
— О, шпиг гут нада! — кивнул офицер.
Голова Григория Михайловича скрылась в подполе. Офицер наклонился к лазу и, опершись рукой о крышку, покрытую изнутри осклизлой плесенью, вдруг отдернул ее и брезгливо поморщился:
— Пфуй, айн вильдер! [7]
Нина схватила полотенце, висевшее у печки, и подала его гестаповцу. Вытирая запачканную плесенью руку, тот поблагодарил:
— Данке, фроляйн.
— Пожалуйста, — с улыбкой ответила Нина.
В то время как немцы обшаривали квартиру, полицай, пришедший с ними, слазил на чердак и, вернувшись, доложил офицеру, что на верхотуре ничего нет, кроме пыльного хлама и мышей…