В подполье встретишь только крыс

Первые глотки свободы 
Мы не сразу отправились в Москву. Состояние мое мешало общению с людьми, и жена предложила пожить несколько дней в Ленинграде.
Эти дни навсегда останутся в моей памяти. Я постепенно привыкал к жене, купался в море теплых ее забот и осваивался с окружающей обстановкой. К концу нашего ленинградского отдыха я уже рисковал заходить в магазины и даже иногда расплачивался за покупки. Наконец двинулись в Москву. Вид из окон доставлял наслаждение. Всю дорогу из Ленинграда до Москвы я просидел у окна, жадно поглощая взглядом быстро меняющиеся картины природы и творчества человека. А когда мимо побежали подмосковные рощи и дачные поселки, сердце мое замерло от блаженства, на глаза набежали слезы.
Радость встречи с детьми, с близкими, с домом, в котором познал счастье и горе, и наслаждения любимого труда заполнила первые дни. Потом начала все больше давать знать о себе горечь. Вот возвращаюсь, перенеся по официальной версии тяжкое заболевание, и армия, которой отдал 33 лучших года своей жизни, в рядах которой дважды пролил свою кровь, страна, которой отдал всю свою жизнь, свой ум, энергию, душу, ни слова сочувствия не произнесли, ни копейки не дали на то, чтобы хоть бедно жить я мог.
А если бы у меня не было жены, верной своему супружескому долгу? Если бы она последовала подлому совету зам. нач. ГУК генерал-полковника Троценко и после моего разжалования вышла замуж? Или, если бы, следуя подсказке подосланных советчиков из КГБ, пошла на сделку с последним и, получив персональную пенсию за убитого в ежовско-сталинских застенках своего первого мужа, отреклась от меня? Или если бы она оказалась такой же беспомощной, неприспособленной к жизни, как очень многие из жен военных? Что бы я делал, чем жил бы сам и моя семья?
Об этом «социалистическое» государство не подумало. А если и подумало, то со злорадством. Но мы живем. И ни у кого, кроме Зинаиды, не болит голова о том, чем встречать день завтрашний. Долгих 15 месяцев своими руками, своим мастерством швеи содержала она семью, ездила на свидания со мною, возила мне дорогие посылки и… заранее подумала, позаботилась о том, чтобы создать нам беззаботную жизнь на сегодняшний день, устроить нам праздник по случаю моего возвращения в дом.
Но радость возвращения омрачена. У жены нашли опухоль груди. Нужна срочная операция. От рака груди умерла первая жена. И вдруг такое жуткое повторение. К счастью, операция прошла благополучно, хотя, конечно, жена надолго выбыла из строя, не могла работать.
Правда, появилась и нежданная помощь. Ближайшие мои друзья из Академии навестили нас и передали нам собранную ими небольшую сумму денег… И хотя их посещения и помощь очень скоро прекратились, мы остаемся благодарными им. Мы знаем, что связь с нами они оборвали не по доброй воле, а под прямым нажимом КГБ.
Я понимал, как тяжко доставался хлеб моей тяжело больной жене и, естественно, не мог рассчитывать и дальше на ее ненадежные заработки или тем более на помощь друзей. Решил: надо выяснить, что думает Министерство обороны и, если ближайших перспектив нет, искать любую работу. И я поехал в ГУК. На удивление, меня приняли немедленно. Когда я вошел в кабинет зам. начальника ГУК генерал-лейтенанта Майорова, там, кроме него, было еще четверо генералов. Среди них наверняка один-два КГБиста. Пересказывать разговор с ними бессмысленно. Уже поначалу я понял, что ждать хорошего не следует. Решения в отношении меня или еще нет, или его скрывают, чтобы временем убить остроту беззакония.
– А вы, собственно, зачем к нам? – начал Майоров после того, как все, поздоровавшись, уселись на свои места. – Вы у нас исключены из списков.
– Как это исключен? Что я, Ванька с улицы, который записался в футболисты, а его оттуда взяли да исключили? Я – генерал советской армии. Меня признали больным и помимо моей воли поместили в специальную больницу. Теперь признали выздоровевшим и выписали из этой больницы. Куда мне еще идти, кроме ГУКа?
– Да, конечно, вы правильно поступили, Петр Григорьевич. И я же не отказался вас принять, – несколько смутившись, ответил Майоров. – Мы разберемся со всем. Вот у меня, видите, и ваше уголовное дело находится, – он открыл один из ящиков письменного стола и, достав оттуда толстый том, потряс им в воздухе. – Для этого мы вот, – он обвел взглядом присутствующих, – и собрались здесь, чтобы поговорить с вами и доложить ваш вопрос начальству.
Далее состоялся продолжительный, но какой-то несобранный, нецелеустремленный, скользкий разговор. Создавалось впечатление, что никто не хочет назвать истинную тему разговора. Я упирал на то, что меня признали больным, а поступили как со здоровым. Они пытались доказать, что я совершил преступные деяния и должен или осудить их, или нести наказание. Разошлись мы неудовлетворенные друг другом. Я понимал, что от меня ждали «раскаяния» и, не дождавшись, будут докладывать не в мою пользу. Значит, надо снимать инвалидность и искать работу. Но до этого попробовать побывать в Академии. Позвонил начальнику Академии.
Курочкин Павел Алексеевич, который всегда уходит от рискованных решений, сразу дал согласие.
– Завтра и заходите, – сказал он. – Как раз заседание Ученого совета, сразу и увидите всех своих сослуживцев.
Я был очень удивлен. Не мог Курочкин так измениться. Разрешить вход на территорию Академии столь одиозной личности. Значит, вопрос был решен заранее. Кому-то, зачем-то нужно, чтоб я побывал в Академии. Ну что ж, пойду!
И пошел. Побывал на кафедре, в библиотеках, общей и секретной, в кабинете Фрунзе, в НИО. Затем пошел к 301 аудитории, рассчитывая попасть к перерыву. И не ошибся. Через несколько минут после моего прихода открылись двери и начали выходить члены ученого совета. Подходили, здоровались, поздравляли с выздоровлением, произнося «выздоровление» с явной иронией. Потом меня подхватили, потащили дальше от входа: «Ну, рассказывай, как там было, как дома дела, какие перспективы?».
Я коротко рассказал. Картина была безрадостной и, видимо, рассказанное у всех вызвало внутренний протест. Генерал-лейтенант Петренко (повышен в звании в мое отсутствие), тот единственный, кто при обсуждении моего персонального дела в парткоме, поддержал предложение Курочкина о моем исключении из партии своим выступлением и голосованием, удивленно воскликнул: «Так, значит, в звании не восстановили? Пенсию генеральскую не дали?»
– Нет, конечно! – подтвердил я.
– Ну, как же так! – воскликнул он еще удивленнее. – Ведь это же незаконно. Раз человек болен, значит, не может нести наказание. Ведь вон же сынок Соколовского даже в армии восстановлен!
– Э, сравнил! – вмешался один из генерал-майоров. Указывая на меня, он продолжил: – Он же не девочек насиловал, а против власти пошел.
– Но закон-то для всех обязателен. Атак всем же видно, что это беззаконие. Это же не скроешь. А кто же, узнав об этом, поверит, что он сумасшедший.
– А плевать им на это. Они ничего и не скрывают. Они и сюда его пустили для того, чтобы мы все видели, что никакие законы не помогут тому, кто попытается действовать против власти. Расправа будет без законов. Все это нам сегодня и показали. И будь уверен, больше его к нам не пустят. Он свою роль выполнил. Лично рассказал, что с ним сделали. А то ведь слухам мы могли и не поверить. Теперь поверите. И можете проститься. Больше встреч нам устраивать не будут.
И мы простились. Все тепло и сочувственно жали мне руку и уходили… навсегда. Это действительно было мое последнее посещение Академии и прощание с армией. ГУК меня тоже больше не принимал. На этом советское государство и его вооруженные силы полностью разошлись со мной. Я мог идти умирать с голоду. А чтобы я не уклонился от этой последней, предоставленной мне «привилегии», за мной учредили надзор КГБ.
Умирать с голоду я, естественно, не хотел. Жить на иждивении больной жены не мог. Поэтому начал искать работу. Сначала я схватился за высшую из своих гражданских профессий. Тем более, что она в Москве пользуется чуть ли не наиболее высоким спросом. Все доски спроса рабочей силы оклеены объявлениями: «Требуются инженеры-строители». Начинаю ездить по этим объявлениям. Вот обычная схема этих поездок и переговоров. Сначала звоню по телефону: