По долинам и по взгорьям

Перед выступлением мы получили обмундирование. Мать, увидев меня в солдатской шинели, заплакала:
— Ох, Санейко, ох, соколик ты мой… Вот ведь пришлось дожить, что и мой Санушко в солдатах.
Отец вышел на кухню и сказал строго:
— Не причитай, мать… Може, еще живой да здоровый вернется…
А на другой день, одиннадцатого марта 1918 года, с винтовкой и солдатской котомкой за спиной шагал я по улицам города в одном ряду с Виктором Суворовым и Семеном Шиховым.
Виктор тихонько говорил мне:
— Нас с тобой коли убьют, никому ничего не сделается, только родители, конечно, горько поплачут. А если Семен не вернется, у него восемь сестренок без кормильца будут. Отец у них — только слава одна, что отец. Да и мать кашляет.
Шихов, повернувшись в нашу сторону, сердито спросил:
— Чего невеселые? Раньше смерти помирать собрались, что ли?
— Как же! — ответил Виктор. — Помирать-то кому охота? Да еще в восемнадцать лет!
— А это смотря за что помирать… Ежели за дело, так оно и можно, — медленно произнес Семен. — А так вообще — что и говорить! — любому жалко с жизнью расставаться.
Недалеко от центра города Шихов и Паша Быков, перемигнувшись, запели:
 
 
Смело, товарищи, в ногу…
 
 
Колонна дружно подхватила:
 
 
Духом окрепнем в борьбе!
 
 
На площади, у собора, около братской могилы красногвардейцев, мы остановились. Здесь со склоненными к земле знаменами выстроились все дружины.
Несколько человек выступили с речами. Ораторы говорили с постамента, на котором раньше стоял памятник царю. Один из них был в папахе и кожаной куртке. Он заговорил высоким, срывающимся голосом, и Паша, вскинув глаза, удивленно воскликнул:
— Смотрите, девчонка!..
Ей было никак не больше восемнадцати лет. Время от времени она энергично взмахивала маленьким кулаком и потом поправляла папаху, сползавшую ей на глаза. Сзади кто-то сказал:
— Шуркой звать, а по фамилии Лошагина. Шустрая такая, из злоказовских — фабричная. А теперь, выходит, сестра милосердия: вишь вон красный крест.
А. В. Лошагина (снимок 1926 г.).
Кончив пламенную речь, Шура неожиданно вытерла нос рукавом — и сразу стало очень заметно, что, несмотря на свои куртку и папаху, она всего лишь малорослая девочка, худенькая и озябшая.
Прямо с площади дружины пошли на вокзал.
Во время погрузки в вагоны меня дернул за рукав Паша. Я обернулся и увидел Шуру.
— У нее папаха велика, — сказал Быков. — А тебе твоя сильно маловата. Поменяйся с ней.
— Моя взаправду велика, — закивала Шура.
— Чего же не поменяться? На, примеряй. — И я с готовностью протянул ей свою трофейную папаху.
— Ой, в самый раз! — обрадовалась Шура. — Возьми мою!
Шурина папаха пришлась мне впору, и мы пошли к своим теплушкам.
А ночью, засыпая на соломе под мерный стук колес, я думал о том, какое замечательное время наступит, когда мы уничтожим всех врагов Советской власти и в каждом доме будет вдоволь хлеба.
Так начался второй поход против Дутова. Эшелоны наших дружин двинулись в Южноуральские степи, чтобы еще раз дать отпор контрреволюционным бандам.
  
У ЧЕРНОЙ РЕЧКИ
 
После небольшой остановки в Челябинске дружины поехали дальше и вскоре высадились в Троицке. Дутовские шайки почти полностью окружили Троицк. Они неоднократно пытались ворваться в город, разрушали железную дорогу, прерывали связь с Челябинском. Члены городского Совета, ожидавшие помощи, тепло встретили нас.
В Троицке был организован Центральный штаб отряда. В него вошли начальники и комиссары дружин. Общее командование осталось за Циркуновым. Начальником Центрального штаба выдвинули Александра Ивановича Рыбникова, бывшего прапорщика царской армии, рабочего-сталевара Верх-Исетского завода. А старшим комиссаром избрали И. М. Малышева.
А. И. Рыбников.
Пока командиры разрабатывали план дальнейших действий, дружинники расположились на отдых. Под ружьем были посменно лишь дежурные подразделения.
Гуляя по городу, бойцы молодежной сотни задержали наглого незнакомца.
— В ичигах киргизских, в малахае, в бешмете местного покроя, а разговор и обличье барские, — рассказывал Саша Викулов. — Ну и привели этого «киргиза» в штаб. Оказалось, дутовский лазутчик, родич одного из белоказачьих главарей.
Шпиона расстреляли.
Спустя несколько дней отряд в составе четырех дружин двинулся через казачьи станицы на Верхне-Уральск.
Сначала мы не встречали сопротивления. Поселок Берлинский заняли без единого выстрела. Население встретило нас мирно. Комиссары собрали жителей, рассказали им о задачах Советской власти. Из казачьей бедноты был избран поселковый Совет.
То же самое повторилось в станицах Подгорной, а затем и Степной.
В Степной дружины встали на дневку. И тут трое бойцов напились самогону у разгульной бабенки, учинили дебош, разбили окна в хате.
На следующий день трибунал приговорил дебоширов к расстрелу… Узнав об этом, степенные казаки-бородачи целой делегацией пришли в штаб просить помилования приговоренным.
— Подумайте, господа, товарищи командиры! Разве можно за разбитые окна по суду трех солдат расстреливать? Солдату в походе на дневке выпить, погулять никогда запрету не было. На то он и боевой страдалец, — говорил один из казаков.
Малышев разъяснил сердобольным станичникам:
— Наши бойцы — защитники Советской власти — должны не только проявлять боевую доблесть, но и всегда и везде безупречно вести себя. А эти трое позорят честь новой рабоче-крестьянской армии.
Приговор привели в исполнение.
Без боя вступили мы в станицу Сухтелинскую. Но, двигаясь дальше, верстах в трех от нее наша конная разведка столкнулась с вражеским разъездом. Кавалеристы, многие из которых совсем недавно сели в седло и взяли в руку шашку, славно порубились с дутовцами.
Дружинники, узнав о стычке, стали наседать на командиров, требуя вести их в бой. Но командование решило иначе: было приказано немедленно занять оборону на окраине станицы. На ночь в сторону Верхне-Уральска выслали усиленное охранение.
А утром бойцы из 2-й дружины, находившиеся на левом фланге, заметили за увалом спешенных белоказаков. Завязалась перестрелка. Грохнула наша пушка. В бой вступили все. Только нашу команду бомбометчиков оставили в резерве.
Улучив случай, я сбегал к станичной церкви посмотреть, как воюют расположившиеся там артиллеристы.
Командир батареи сидел на колокольне и корректировал огонь своих трехдюймовок. Когда ближайшая ко мне пушка рявкнула, я чуть не свалился в сугроб.
— Вот так солдат! — засмеялись артиллеристы.
Мне было стыдно. В ушах сильно звенело.
— Ничего, привыкнешь. Только рот раскрывай, чтобы не оглушило, — успокоили меня.
Потом я залез на колокольню и в бинокль, который дал мне командир, увидел, как отступает дутовская конница, оставляя на снегу черные точки — убитых и раненых.
Дружинники, увязая в глубоком снегу, стреляя на ходу, преследовали противника. Но в это время из штаба поступил приказ отойти назад, в станицу. Подчинились ему неохотно.
Особенно горячились люди третьей сотни, первыми обнаружившие противника:
— Да мы угнали бы казаков до станицы Краснинской!
— А там скоро и Верхне-Уральск…
— И што это за война? Пошли наступать, а тут сразу команда отбой…
Вечером на совещании в штабе отряда в присутствии представителей дружин Циркунов разъяснил создавшуюся обстановку. Оказалось, что, по сведениям разведки, Дутов сосредоточил в Верхне-Уральске крупные силы, значительно превосходящие по численности наш отряд.