Собрание сочинений. Т.11.

Клоду пришлось смириться. Его терзала головная боль и неотвязная мысль о своем творческом бессилии. В охватившей его тоске столь любимая им Сена казалась ему как бы подернутой туманной мглой. Незаметно для себя Клод очутился на улице Фамсан-Тет и позавтракал там у Гомара, в винном погребке с вывеской «Собака Монтаржи», всегда вызывавшей его недоумение. Каменщики в рабочих блузах, перепачканных известкой, сидели за столиками, вместе с ними он съел дежурное блюдо за восемь су: чашку бульона, в которую накрошил ломтики хлеба, и кусочек вареного мяса с гарниром из фасоли, которое ему подали на невытертой тарелке. Даже и такой завтрак он находил чересчур хорошим для тупицы, неспособного справиться со своим ремеслом; когда Клод бывал недоволен своей живописью, он всегда уничижал себя, ставил куда ниже поденщиков, которые честно исполняют свою грубую работу. Он проваландался за едой около часа, отупело прислушиваясь к разговорам за соседними столами, а выйдя на улицу, возобновил бесцельное блуждание.
Дойдя до площади Ратуши, Клод вспомнил вдруг о Фажероле. Почему бы ему в самом деле не пойти к Фажеролю? Он славный парень, Фажероль, хоть и учится в Академии, веселый, не глупый. С ним можно поболтать, даже если ему и вздумается защищать живопись. Если он завтракал у отца на улице Вьейдю-Тампль, то еще не успел уйти оттуда. Клод заторопился.
Когда он свернул в эту узкую улицу, его охватило ощущение свежести. Становилось жарко, от мостовой поднимался пар; даже в ясную погоду мостовая была здесь всегда покрыта липкой грязью, которую месили прохожие; на тротуаре была такая толкотня, что невольно приходилось спускаться на мостовую, рискуя попасть под ломовые телеги и фургоны, угрожавшие жизни прохожих. Клоду нравилась эта улица с неправильной линией плоских фасадов домов, до самых крыш завешанных вывесками; сквозь маленькие оконца доносился шум работы всевозможных кустарей и ремесленников Парижа. В одном из узких закоулков внимание Клода привлекла витрина книжной лавчонки, приютившаяся между парикмахерской и колбасной, — выставка идиотских лубков, сентиментальной пошлости вперемежку с казарменной грубостью. Перед витриной мечтательно замер высокий бледный юноша; две девчонки хихикали, глядя на него. Клод охотно надавал бы пощечин всем троим; он скорее перешел улицу, потому что дом Фажероля находился как раз напротив. Это было старое темное здание, выступавшее вперед из ряда других домов и поэтому все забрызганное потоками грязи. Проехал омнибус, и Клод едва успел отскочить на узенькую полоску тротуара; колеса все же задели его и окатили грязью до колен.
Фажероль-отец был фабрикантом художественных изделий из цинка; мастерские его помещались в первом этаже, второй же он отвел под магазин, где в двух больших комнатах окнами на улицу были выставлены всевозможные образцы; сам хозяин занимал маленькое темное помещение, окнами во двор, душное, как погреб. Там и вырос его сын Анри — возрос, как истинное растение парижской мостовой, на узеньком грязном тротуаре, изъеденном колесами, в соседстве с книжной лавчонкой, колбасной и парикмахерской. Отец готовил из сына рисовальщика моделей для нужд собственного производства. Когда же мальчик, заявив о своих более высоких стремлениях, занялся живописью, заговорил об Академии, произошла стычка, посыпались оплеухи, начались вечные ссоры, сменявшиеся примирением. Даже и теперь, когда Анри достиг некоторых успехов, фабрикант, махнув на него рукой, грубо попрекал сына, считая, что тот понапрасну загубил свою жизнь.
Отряхнувшись, Клод через ворота с глубоким сводом вошел во двор. Там стояла зеленоватая полутьма, а воздух был сырой и затхлый, точно в глубине колодца, В дом вела наружная широкая лестница под навесом со старыми, заржавленными перилами. Когда Клод проходил мимо магазина, помещавшегося на втором этаже, он увидел через застекленную дверь г-на Фажероля, который рассматривал свои модели. Отдавая долг вежливости, Клод вошел несмотря на то, что его артистическому вкусу претил весь этот цинк, подделанный под бронзу, все это лживое и отвратительное изящество имитаций.
— Здравствуйте, сударь!.. Анри еще не ушел?
Фабрикант, толстый бледный человек, стоял среди разнообразных портбукетов, ваз и статуэток, держа в руках новую модель градусника в виде наклонившейся жонглерки с легкой стеклянной трубкой на носу.
— Анри не приходил завтракать, — холодно ответил торговец.
Такой прием смутил молодого человека.
— Не приходил?.. Прошу прощения. До свидания, сударь!
— До свидания!
На улице Клод чертыхался сквозь зубы. Неудача полная! Вот и Фажероль ускользнул от него. Теперь Клод сердился, что пришел сюда, злился, что его всегда притягивает эта старая живописная улица и что романтизм нет-нет да и прорвется в нем: может быть, именно в том и корень несчастья, что романтизм засел у него в мозгу, сбивая его с толку. Когда он вновь очутился на набережной, ему захотелось вернуться в свою мастерскую, чтобы удостовериться, так ли плоха его картина, как ему кажется. Но одна мысль об этом повергла его в дрожь. Мастерская представлялась ему страшным местом, он не мог больше жить там, ему чудилось, будто там он оставил труп мертвой возлюбленной. Все что угодно, только не это; подниматься этаж за этажом, открыть дверь, очутиться наедине с картиной — на это у него не хватит мужества! Он перешел по мосту через Сену и направился по улице св. Иакова. Будь что будет: он чувствовал себя столь несчастным, что решился наконец идти к Сандозу на улицу Анфер.
Сандоз жил на пятом этаже, в маленькой квартирке, состоявшей из столовой, спальни и крошечной кухоньки; его мать, прикованная к постели параличом, жила в добровольном печальном уединении, дверь ее комнаты выходила на ту же площадку, что и квартира Сандоза. Улица, где они жили, была пустынна, из окон был виден обширный сад Дома глухонемых, над которым возвышалась круглая крона большого дерева и квадратная башня св. Иакова.
Когда Клод вошел в комнату, Сандоз сидел, склонившись над столом, погруженный в размышления над исписанной страницей.
— Я тебе помешал?
— Нет, я работаю с самого утра, хватит с меня… Представь себе, вот уже целый час надрываюсь, пытаясь перестроить неудавшуюся фразу; эта проклятая фраза не давала мне покоя даже во время завтрака.
Художник не мог удержать жеста отчаяния; заметив его мрачность, Сандоз все понял.
— И с тобой то же самое… Необходимо проветриться. Прогулка освежит нас. Не так ли?
Когда они уходили, из кухни вышла старушка; эта женщина приходила к Сандозу ежедневно помогать по хозяйству, два часа утром и два часа вечером; только по четвергам она оставалась на весь день, чтобы приготовить обед.
— Так вы не передумали, — спросила она, — мы подадим ската и жаркое из баранины с картофелем?
— Да, пожалуйста.
— На скольких человек накрывать?
— Ну, этого я никогда не знаю… Для начала поставьте пять приборов, дальше видно будет. К семи часам обед ведь будет готов? Мы постараемся не опоздать.
На лестничной площадке они задержались: Сандоз на минутку забежал к матери. Клод ждал его. Сандоз вышел с нежной растроганной улыбкой, появлявшейся на его лице всегда, когда он выходил от матери. Приятели молча спустились по лестнице. На улице они остановились, поглядывая направо и налево, как бы принюхиваясь, откуда ветер дует, после чего направились к площади Обсерватории, оттуда побрели по бульвару Монпарнас. Это была их обычная прогулка; куда бы они ни забрели, в конце концов их влекло к широко развернувшимся внешним бульварам, где можно было слоняться вдосталь. Подавленные каждый своими тяготами, они молчали, но взаимная близость постепенно их успокаивала. Проходя мимо Западного вокзала, Сандоз предложил:
— Что, если мы зайдем к Магудо, посмотрим, как там у него продвигается? Я знаю, он разделался сегодня со своими святыми.
— Отлично, — ответил Клод, — идем к Магудо.
Они свернули на улицу Шерш-Миди. Скульптор Магудо снимал в нескольких шагах от бульвара лавочку у разорившейся зеленщицы; он обосновался там, замазав витрину мелом. На этой пустынной широкой улице царили провинциальное благодушие и мирный монастырский дух. Все ворота были распахнуты настежь, открывая целые переплетения глубоких дворов; коровники распространяли теплый запах унавоженной подстилки; с одной стороны улицы тянулась бесконечная монастырская стена. Там, зажатая между монастырем и лавчонкой торговца лекарственными травами, находилась бывшая зеленная, обращенная в мастерскую; на вывеске все еще красовались написанные большими желтыми буквами слова: «Фрукты и овощи».