Автостопщик

Блондин не убежал, и вот он, привязанный к дереву, ожидал от фашиста наказания, но не получил и после секундных раздумий произнёс:
– Я бы на твоём месте это не потерпел. Я поражён.
– Ошибаешься, очень сильно ошибаешься. Я просто думал, что взять от тебя на память. Зубы твои...или уши? А может вообще сердце тебе вырвать? Да собаке его отдать. Она у меня любит человечину. Вот и не знаю, как поступить с тобой (ложь).
– Мой тебе совет, – предложил Михаил, и бритоголовый внимательно прислушался, – отсоси мой член.
Лысый богатырь разозлился, вытащил нож из ножен, слегка воткнул остриё клинка под левую грудь привязанного Михаила. Вниз змейкой поползла кровь.
– Не шути со мной, – предупредил фашист, и для убедительности на несколько миллиметров вдавил остриё лезвия, отчего струйка крови Михаила удвоилась.
– Ха. И это всё... неужели ты достиг высшего уровня и дальше тебе развиваться некуда.
После этого высказывания бритоголовый больно ухватил за волосы блондина, и отрезал их Михаилу со словами: «Тебе они не идут». Закинул их в темноту. Затем ножом «вытатуировал» на теле нацистскую свастику, замкнувшуюся в круг:
– А это тебе на долгую память о нашей встрече, – и в завершении ещё раз хорошенько заехал локтём в челюсть привязанного и меченого блондина, который после сильного удара уже в который раз погрузился в беспамятство.
 
Глава 6
Михаил открыл глаза, когда забрезжил рассвет. Было прохладно. Всё тело ныло от боли. Сильно хотелось есть, но больше всего пить, потому что в горле пересохло.
Возле него летали десятки голодных злых комаров; другие уже наслаждались его кровью. Как же ему хотелось их всех отогнать, а лучше всего перебить долбанных кровопийц. Раздавить каждого, кто хоть чуточку испил его крови. Как они ему надоели. Почему у них нет ни капли жалости к нему? У него слишком быстро росла ненависть к этим глупым насекомым.
От бессильной злобы он издал нечеловеческий вопль, больше напоминающий рёв раненного зверя, надеясь вспугнуть их. Но лишь некоторые взлетели на миг, возможно, чтобы убедиться, не грозит ли им опасность, а самые смелые, вернее, уже допивающие его кровь комары даже не шелохнулись, решив наверное, что незачем прекращать пиршество, если тревога всё равно ложная, без настоящей угрозы.
Михаил терпел маленьких вампирёнышей, уходя в собственные мысли под переливчатую музыку птичьего пения.
Он потерял счёт времени, поэтому не знал, сколько его прошло с того момента, когда он пришёл в себя. Может полчаса, а возможно, и все два часа. А утро в этом крае просыпалось с прекрасным настроением, солнце словно предлагало себя целиком: «Берите-берите моё тепло – это вам».
Михаил увидел вдали приближающуюся телегу, запряжённую каурой лошадью. Когда телега оказалась рядом с ним, он стал, звать на помощь. Человек, правивший лошадью, наверное, дремал, склонив голову, полагая, что животное, зная дорогу, само приведёт его куда надо, или просто углубился в свои размышления и поэтому не заметил Михаила.
Пенсионер вздрогнул, растерянно оглядываясь по сторонам, пока не наткнулся глазами на взывавшего о помощи обнажённого до пояса Михаила. Старик натянул вожжи, произнеся: «Тр-р-р-р». Лошадь повиновалась, при этом недовольно фыркнув. Он слез с телеги, дивясь произошедшему, и что-то вполголоса бормоча, не исключено, что о привязанном к дереву блондине, и наконец, семеня, не по-стариковски быстро направился к Михаилу.
Подбегая к человеку, попавшему в беду, сельский пенсионер причитал:
– Какая же зараза с тобой это сделала? Что же творится на этом белом свете? Кто с тобой так поступил?
Еле справившись с тугими узлами, он освободил блондина и вовремя успел поддержать обессиленного Михаила. И, обнаружив доселе незамеченную, до боли знакомую свастику, ахнул: «Ироды. Нелюди. Неужто они вновь появились в наших краях? Старик не знал, что кроме давнишних нацистов были еще и другие.
Кряхтя и ругая на чём свет стоит злодеев (или злодея), что обошлись так с этим молодым человеком, пенсионер дотащил на себе ослабевшего Михаила, который всё время что-то стонал до телеги. Старик его затащил в телегу со старыми с помятыми бидонами. «Фу. Худенький, а тяжёлый». И запрыгнув на своё седалище, крикнул: «Ну, пошёл, милый. Давай-давай, Соколушка. Покажи, на что ты способен...»
* * * 
Пенсионер быстро доехал до своего дома. С улицы громко позвал жену. Она вышла на его зов в переднике.
– Поди сюда. Шибче давай.
Она поспешила, спрашивая:
– Что случилось?
– Помощь твоя нужна. Опосля всё узнаешь.
Подойдя, его жена увидела лежащего в телеге молодого человека с приоткрытыми красивыми глазами. По его виду была видно, что он слишком слаб.
– Батюшки, – возмутилась она, глядя на рисунок, сделанный чем-то острым. – Кто это с ним так? Откуда он? Где ты его откопал?
– Я же тебе сказал, потом узнаешь. Лучше помоги, бери за другую руку. Его надо в дом внести.
Они с трудом вытащили его из повозки при этом, стараясь не причинить ему боль.
– Надо же, надо же такому случиться. Бедненький, – говорила пожилая женщина, помогая мужу нести на плече Михаила.
Михаила уложили на диван шестидесятых. Жена молоковоза, Софья Владимировна, раньше работавшая в сельской больнице, обработала спиртом порезы и смазала раны на лице какой-то мазью. Затем удалилась из прохладной комнаты.
* * * 
«Спасённый» проснулся. Он не знал, сколько времени пребывал в царстве Морфея, но сны ему точно не снились, вернее, он их не помнил. Когда он, после ухода милой пожилой женщины, закрыл глаза, несмотря на то, что сильно хотелось есть, его разом потащили из реального мира в мир видений, где почему-то на этот раз было всё вокруг темно и пустынно. А так хотелось, чтоб там включили «лампочку», и проглядеть каталог с чудесными снами.
Он посмотрел на белый-пребелый потолок, потом обвёл взглядом комнату, наверно, служащую спальной; тут стояли у стен две железные прибранные кровати со стопкой уменьшающихся подушек в снежных тонах. Рядом с ними тумбочки цвета каштана, на которых были обычные светильники. На стенах висели две тканые картины, изображающие лошадей у водопоя, и десяток разных фотографий, где запечатлены были хозяева этого дома и, возможно, родные им люди.
Михаил с трудом поднялся, опустил босые ноги на палас. Посидел немного, глядя на старые чёрно-белые фотографии, подумал. (На них все улыбались, это ему показалось даже странным, ведь обычно, сколько он не видел фотографий давних лет, то всегда лица снимавшихся были серьёзны или холодны.) Приподнялся. Пошёл к выходу. За белыми занавесками была большая комната такого же цвета. Но в ней царила современность, начиная с телевизора и заканчивая мягкой мебелью и всякими интересными сувенирами.
Увидев трельяж, приблизился к нему. Стал смотреть на себя. Волосы грязные и обрезанные – уже другой человек. Лицо слегка вспухшее. А на теле... Он закрыл глаза. «Это тебе на долгую память». Секунду спустя открыл их – метка, «подарок» фашиста. Михаил от злости и одновременно от безысходности сжал кулаки, отчего ногти больно впились в кожу. Теперь этот знак всё время будет напоминать о случившемся – бесить. Теперь из-за него будет стыдно раздеться. Что заподозрят люди, увидев его? Конечно, недоброе. И не будешь же им постоянно объяснять, как он его получил, да кто ему поверит? И захочется ли ему перед ними оправдываться, возвращаться в тот злосчастный день? Зачем это надо? Что это даст? Или хотя бы, когда он снимет (или ему снимут) одежду перед сексом, что подумает партнёрша? Как она на свастику отреагирует? (Михаил учитывает, что может и не сбудется это, ведь он настроен скоро совершить суицид, но всё же мало ли что, всякое в жизни бывает.) Что говорить о других? Когда он сам уже подумывает, как от неё избавиться и не хочет смотреть на это безобразие. Теперь ему самому придётся избегать этого «подарка» и не оголять тело, лишь бы не вспоминать о нём.