Опылители Эдема
Уже долгое время климат Земли становится все более и более суровым для нас, поэтов. Неудивительно, что почти умерло то пламя, которое нас согрело. О, я не такая уж невинная овечка. Я раздула пламя вашего влечения ко мне, и теперь понимаю, что горю в нем сама.
Поступая так, не отворачиваюсь ли я от пепла моих предков и храмов моих богов? Да, но потому, что я не настолько глупа, чтобы морить голодом свою любовь, подкармливая лишь ее чувство собственного достоинства. А вы. Если ваша затея кончится неудачей, вы будете сосланы на Тартар. Если добьетесь успеха, чуточку больше человеческих существ перестанут быть гуманистами.
— Но если я добьюсь успеха, вы и я будем неразлучны до самой смерти.
— Моя любовь к вам простирается до таких глубин, таких просторов и высот, каких только может достичь моя душа, поэтому у меня нет ни единого повода для сомнений. Для меня, это вопрос моего бытия. Я принимаю ваше предложение.
Он не вскочил с кушетки, чтобы запечатлеть на ее устах церемониальный поцелуй. Он расслабился, так и оставшись сидеть откинувшись на своем месте. Договор был заключен, пакт торжественно провозглашен, и он физически ощущал, как эту сердцевину определенности обволакивает аура прощания навсегда. Он испытывал такое же чувство, какое должен был испытывать Колумб, проплывая мимо Геркулесовых столбов, или Ивановна, оставлявшая позади себя постепенно тускневшее многоцветье родного земного шара, — чувство окончательной решимости, окрашенной страхом.
Он поднял лицо к Хиликс:
— Есть одна вещь, которую я должен знать точно. Может ли основатель новой категории сам определять генетические требования? Логично ответить — да, но если ответ отрицательный, нам останется только бросить проклятье Господу Богу и умереть.
— Как нам найти ответ?
— Я могу спросить у отца.
— Если у него возникнет подозрение о существовании этого плана, он провозгласит словесный эдикт, — предостерегла она, — и последние в мире влюбленные так и не смогут отдаться своей любви.
Это ее замечание не очень тронуло Халдейна в кипении обуревавших его тогда мыслей, однако позднее, когда подошло Рождество, и он надолго остался вдали от нее на время каникул, у него было достаточно времени, чтобы вспоминать и анализировать все ее замечания, и он понял, что за этими словами скрывались обещание и желание.
Из дома в Сосалито она прислала его отцу поздравительную рождественскую открытку, и он понял, чем заняты ее мысли. Сделав из года в год повторяющуюся закупку джина для отца, он на том и закончил предрождественское хождение по магазинам. Неделя до Рождества и неделя до новогоднего праздника были заняты чтением.
Он читал полное собрание сочинений Джона Мильтона, потому что ему запомнилась какая-то ядовитость в ее фразе: «…Этот отвратительный Джон Мильтон», и Халдейну не терпелось узнать, почему у нее было презрительное отношение к этому поэту. Ему полюбились звучные высокопарные фразы языка той эпохи, особенно он восторгался образом Люцифера из «Потерянного рая». Вот это был человек!
Он понимал, что такое произведение должно было быть запрещено государством, но поэма написана до того, как Линкольн довел дело до гегемонии Объединенных Наций. Задолго до того, как на поэму могли быть навешены любые ярлыки подрыва устоев и уклонизма, она была признана классической, и за Сатаной закрепился статус Властелина Тьмы.
Читая одну за другой работы Мильтона, он наткнулся на строку: «Темно, темно при свете дня» и вспомнил, что Хиликс ее цитировала, когда была в состоянии стресса от его предложения Ему даже захотелось позвонить ей и спросить:
— Если вы питаете отвращение к поэту, зачем же цитируете его?
С отцом он вел себя очень и очень осмотрительно. Он был на редкость покорным и почтительным сыном, безотказно играя с отцом в шахматы и проигрывая десять процентов партий. Только в воскресенье, первое после Нового года, в последний раз переночевав дома, он почувствовал, что наступил самый подходящий момент превратить в наличность свои дивиденды от примерного поведения.
Склонившись над шахматной доской, он спросил:
— Папа, проводят ли генетики скрещивание категорий?
— Когда возникает необходимость. Несколько лет назад у нас было затруднение с межпланетными штурманами, которые не могли противостоять космическому умопомешательству. Скрестили женщину-математика с бегуном на длинные дистанции. Удар его пульса составлял около половины нормы для обычного человека, и у него была нервная система черепахи. Идея состояла в том, чтобы их отпрыск оказался математиком в спячке. Скрещивание повторялось три раза, и каждый раз отпрыск получался слабонервной черепахой. Мать очень привязалась к своим детям и выбросилась, когда усыпили ее последнего; производитель продолжал бегать.
Халдейн изучил положение фигур и сделал ход конем.
В этой позиции он мог сделать мат в три хода и знал, что отец в этом разберется; однако занятый проблемой отражения атаки коня, он не замечал главной угрозы, слона, который еще был на своей исходной позиции.
Как он и предполагал, отец ушел в глубокую защиту, обороняясь от коня.
Халдейн двинул слона.
Отец отчаянно защищался, но нашел контратакующий ход, предупреждающий движение слона. Следя за мыслью отца, Халдейн сказал:
— Ты когда-нибудь слышал о выборе супруги по требованию самого профессионала?
— Фэрвезер единственный, о ком я слышал.
Отец ответил походя, не отвлекая внимания от доски.
Халдейн спросил снова:
— Предположим, два члена одной бригады, но разных категорий, очень хорошо скоординировали свои усилия на выполняемой работе…
— Социологи узнают об этом!
— Примут они ходатайство от этих двух членов бригады?
Это не было грубым вопросом в лоб, вопрос камуфлировался легкомысленностью. Медлительность отца сводила Халдейна с ума, но ответ оказался неполным:
— Возможно. Это будет зависеть от обстоятельств.
Отец сделал атакующий слона ход. Халдейн пошел конем и сказал:
— Шах!
Халдейн III облизнул губы и стал изучать доску. Его затруднения могли быть разрешены. Он мог пожертвовать ладью и освободить ферзя, чтобы шаховать короля сына, которому придется уступить коня.
Халдейн ждал вспышки полуулыбки на лице отца, которая должна была последовать за оценкой имеющихся у сына альтернатив. Когда она появилась, Халдейн спросил:
— Если бы антрополог наткнулся на какой-то аспект примитивной культуры, который, как он думает, может пролить новый свет на проблемы нынешнего времени — то есть если его исследование привело к крутому виражу в область социальной антропологии — мог бы он в этом случае ходатайствовать перед социологами о том, чтобы его супругой стала социолог, а не антрополог?
— Предположим! Предположим! Какого черта ты в это лезешь?
Внимание Халдейна III переключилось с шахматной доски на сына, его глаза горели пламенем, бледность заливала лицо.
— Господи, папа, выходит, я не могу задать гипотетический вопрос, не опасаясь, что ты прыгнешь мне на грудь обеими ногами?
— Позволь мне дать тебе на твой гипотетический вопрос не менее гипотетический ответ. Если бы в таком ходатайстве проявилась какая-то подлинно социальная потребность, оно было бы рассмотрено. Если обнаружатся малейшие основания для подозрения в том, что поводом для него послужило сексуальное влечение, будет проведено тщательное обследование обоих подозреваемых на предмет выявления регрессивных наклонностей. Если у профессионала будут обнаружены признаки атавизма, он будет переведен в пролетарии и стерилизован по государственному указу. Любой профессионал, который подаст такое ходатайство, подпишет тем самым свой смертный приговор. Эта опасность будет опасностью вдвойне, если предметом ходатайства будет надкатегорийное скрещивание. Опасность утроится, если предлагаемыми для взаимного поглощения категориями являются наука и искусство. Это будет неопровержимым фактом, если такими категориями являются математика и поэзия!