Почти дневник (Статьи, очерки)

Немец раскланялся и сел помогать. 
Розанов поглядывал то на часы, то в написанное. 
- Одним словом, у вас ни черта не получается, - вдруг сказал он на пятнадцатой минуте. - Давайте сюда, давайте! Смотрите... 
Он вырвал из-под ее карандаша бумагу. Карандаш провел твердую кривую линию. 
- Вот смотрите сюда. Товарищ Катаев, дай-ка мне сюда твою самопишущую ручку. 
Справляясь со своей записной книжкой, он четко написал план уборочной по бригадам. 
- Вот получай. Для точнейшего руководства. Кто у тебя бригадир в первой бригаде? 
- Бригадир? В первой бригаде у нас этот... такой высокий... я его знаю, только забыла фамилию... 
- Забыла фамилию... - Розанов в сердцах плюнул. - Она забыла фамилию бригадира первой бригады! Сколько времени ты здесь секретарем? Пятый месяц? Хороший секретарь! Замечательный! 
- Товарищ Розанов! - закричала она. - Честное слово, я не могу работать! Я писала в райком - они не хотят снимать. Ей-богу, я совершенно не в состоянии что-нибудь делать. Я здесь пропадаю. Я работница районного масштаба... 
Розанов большими шагами пошел к автомобилю, где Хоменко жевал хлеб и шофер спал, примостившись на двух передних скамеечках. 
Она бежала за нами. 
- Поехали! - решительно сказал Розанов. 
Громадные вязы шумели вдоль прямой улицы скучного немецкого села. Возле правления обедали несколько человек - ели кашу. Но стол был покрыт серой скатертью и серая соль насыпана в вазочки грубого, деревенского стекла. 
Она говорила: 
- Товарищ Розанов, вы не беспокойтесь, я это все сделаю. Можете не сомневаться. Все будет в точности сделано. 
- Ну, - сказал Розанов и вдруг обаятельно улыбнулся, - у вас тут, кажется, где-то вишни растут? Не угостишь ли нас... фунтика два? 
- Вишни?.. Да, да! Сейчас. 
Она еще пуще засуетилась и послала мальчишку в сад нарвать нам вишен. 
- Сейчас вишни будут... сейчас, сейчас... 
- Только поскорее, а то нам некогда. 
Шофер завел машину. 
Возле автомобиля остановилась старуха с клюкой и красным, вытекшим глазом. Она стала что-то злобно кричать по-немецки. Язык немцев-колонистов трудно понять. Мы попросили секретаря перевести. Она нам перевела. Старуха жаловалась, что два старика, с которыми она живет, съедают ее обед, и требовала, чтобы этих стариков строго наказали. Ей было лет восемьдесят пять. Ее седые волосы развевались. Она стучала на нас палкой и грозила кому-то вдоль улицы, вероятно, тем вредным старикам. 
- Сумасшедшая старуха, - сказала секретарь. 
- Где же твои знаменитые вишни? - нетерпеливо сказал Розанов. 
- Сейчас, сейчас будут! 
- Нам некогда. Пошел! 
Шофер двинул автомобиль. Мы поехали. 
Она несколько шагов бежала за нами. 
- Сейчас будут вишни! - кричала она. 
- А ну тебя с твоими вишнями! - сказал Розанов, и мы выехали из села. 
Присматриваюсь к Розанову. Иногда он сидит в белой косоворотке за столом, думает. У него сияют небольшие голубенькие глазки. Большой круглый череп. Ему тридцать два года, но он широко лысеет. 
Тогда мне кажется, что вот-вот его рубаха пропотеет на спине, шея станет старчески грубой, черной и пористой, как пробка, череп - лысым, как у апостола, и весь он станет стариком плотником, таким самым, каким был его отец. 
Чеховский мотив. 
У Зои Васильевны нарыв на ноге. Пришел из зацепской больницы доктор. Он в холщовых брюках, аккуратно выглаженных. Животик. От ремешка брюк в карман тянется аккуратненький ремешочек часов. Люстриновый пиджак поверх сиреневой полосатой сорочки и легкий люстриновый картуз с дырочками для вентиляции. Из бокового кармана торчит футляр термометра. 
Он немолод, говорит с украинским акцентом, - долголетняя практика на селе наложила на него отпечаток. Говорят, что он больше занимается хозяйством, чем больницей. Но в общем его хвалят. 
Я пошел проводить его до больницы. Я спросил: 
- Как вы думаете, доктор, почему в прошлом году были такие затруднения? 
- Как вам сказать... По-моему, безобразно велось хозяйство. А сведения давали раздутые об урожае. Налога и не выдержали. 
- Но почему же такое безобразное хозяйствование? 
Он пожал плечами. 
- Вам не кажется, - спросил я, - что таким хозяйствованием кулацкие элементы нарочно доводили до крайности? Пропадай, мол, все пропадом. Чем хуже, тем лучше! 
- Похоже, что так. 
- А как, на ваш взгляд, сейчас? 
- О, никакого сравнения! Никакого! Сейчас есть хозяин. 
Доктор задумался и, сосредоточенно зажмурившись, очень веско повторил: 
- Хозяин... Настоящий хозяин... Вот видите траву? - Он показал на сухой, пестрый, пыльный луг, розово освещенный вечерним солнцем, луг, через который тянулась длинная и острая тень колокольни. - Коровы, овцы ничем, кроме этой травы, не питаются, но сейчас же перерабатывают ее в жиры, в молоко, в масло. А кормите травой человека - этого не будет. Значит, организм животных является вспомогательным для переработки зелени в жиры. Своеобразный агрегат. Сколько у нас этого сырья, из которого делаются жиры! Но еще животных мало. А они необходимы. Это ближайшая проблема. У нас нарушен в хозяйстве жировой баланс. Надо восстановить, надо. Толстой это для других писал, насчет только хлеба... проповедовал... Поверьте мне, как врачу. 
- Толстой не признавал докторов, - поддразнил я его. 
- А доктора не признают Толстого, - сказал он. - Ну, будьте здоровы, приходите посмотреть прием больных. Это вам будет интересно. Я принимаю человек сорок - пятьдесят в день. А комбайны косят в балке. Это отсюда недалеко. Пройдите вдоль кладбища, а потом километра полтора. 
Возвращался домой пешком, по высокому железнодорожному полотну, широко загибающемуся к станции. 
Солнце село. 
Темно-клубничный закат, на нем, как бы вырезанная из черной фотографической бумаги, наклеена двугорбая церковь. Сиреневый пар над паровозом. Огни семафоров, красные и зеленые. Блеск рельсов. 
Если бы не комбайны и не грузовик, проехавший только что в облаке пыли к элеватору, - вполне чеховский пейзаж, особенно этот доктор. Надо пойти к нему в больницу на прием, чтобы окончательно отдать дань чеховской традиции. 
Осмотрели табор "Парижской коммуны". 
Это роскошный, образцовый, показательный табор. 
Тут высокий, просторный курень с мужским и женским отделениями, со столом в проходе, со скамьями, с хорошо убитым земляным полом, посыпанным, как на троицу, срезанной рогозой и полынью. 
Всюду лозунги, графики, газеты. 
Недалеко - кухня. Хорошенький временный домик под черепицей. Столы, скамьи, посуда, бочка, ведра, бак, кружка. 
Стоят в ряд бестарки, хорошо выкрашенные в красный цвет, с желтыми лозунгами и надписями. 
Ходит интеллигентная девушка-практикантка, студентка из Ленинграда. 
Но Розанов как бы не замечает всего этого. 
- Сколько зерна сдали? 
Оказывается, мало. 
- Вот так так! Вот прекрасно. Все есть: и табор, и бестарки, и кухня. Хоть на выставку. Все есть, кроме зерна. Красиво... Очень мне нужен ваш табор без зерна! Я предпочитаю зерно без табора! - кричит Розанов. 
Но мне очень понравились и табор, и кухня, и бестарки, и весь стиль коммуны. Все чисто, аккуратно, с иголочки. 
Машины расписаны цветами. 
Производит впечатление, что крепкая, талантливая молодежь "играет" в труд. 
Но разве это недостаток, если в результате этой игры - образцовое, большое, очень хорошее хозяйство? Наоборот, труд должен быть желанным и радостным. И зерно сдадут. Обычно "Парижская коммуна" на первом месте. 
Это здесь знаменитый бригадир Ганна Рыбалка, о которой мне много говорили. 
Но я ее еще не видел. 
Розанов, особенно требовательный к интеллигентным работникам, стал "брать в работу" председателя коммуны Назаренко. 
Назаренко, высокий, красивый парень в белой рубахе, спокойно сидел за своим письменным столом.