За что сражались советские люди. «Русский НЕ должен умереть»
Если же женщины по каким-либо причинам все же оформлялись как военнопленные, то их часто просто расстреливали. Один из таких редких – поскольку обычно женщин насиловали и убивали прежде, чем успевали оформить, – случаев произошел под Харьковом. Захватив нескольких женщин-военнослужащих, итальянцы проявили неожиданную галантность и насиловать их не стали, но, в соответствии с соглашением между вермахтом и итальянской армией, передали немцам. Армейское командование приказало всех женщин расстрелять. «Женщины другого и не ожидали, – вспоминал один из итальянских солдат. – Только попросили, чтобы им разрешили предварительно вымыться в бане и выстирать свое грязное белье, чтобы умереть в чистом виде, как полагается по старым русским обычаям. Немцы удовлетворили их просьбу. И вот они, вымывшись и надев чистые рубахи, пошли на расстрел…»211.
Это один из редчайших случаев, когда мы сталкиваемся с проявленным германскими офицерами некоторым уважением к военнопленным – уважением, на которое по определению не могли рассчитывать советские недочеловеки.
Распоряжения об уничтожении женщин-военнослужащих, к счастью, выполнялись не повсеместно. Многие женщины-военнопленные напавлялись в лагеря, где содержались на общих условиях. Однако продолжались и убийства. «Зимой с 1942 на 1943 г. я видел сотни пленных русских солдат, расстреляных у дорог, вспоминал впоследствии военнослужащий 11-й танковой дивизии Ганс Прюдхофф. – Русские санитарки лежали расстрелянными с оголенной грудью, с сорванной одеждой, с оголенной нижней частью тела…Могу добавить ругательства, которыми покрывали носители германской культуры эти женские тела: „Ты совсем не возбуждаешь! – Да нет, они уже остыли. – Тогда нужно поддать огоньку, и это тело снова подогреется”…»212
Только на третий год войны, в марте 1944 года, когда многим в командовании вермахта стало понятно, что война проиграна, а за свои преступления придется держать ответ, было издано распоряжение ОКВ, согласно которому захваченных «военнопленных русских женщин» следовало после проверки СД направлять в концлагеря.213 До этого многих женщин-военослужащих до лагерей просто не доводили.
И когда советские войска переходили в наступление: под Москвой, Сталинградом, под Курском, когда отбивали города и деревни, среди замученных военнопленных-мужчин наши солдаты находили тех, кому выпала многократно более тяжелая судьба, – военных девушек.
В скупых строчках докладных записок, составлявшихся нашими офицерами после освобождения оккупированных районов, звучит пронзительная, бессильная боль за тех, кого они, здоровые мужики, должны были защитить – и не смогли:
«После изгнания оккупантов, в подвалах главной конторы завода № 221 обнаружено до десятка трупов зверски замученных военнослужащих советской армии, среди них труп девушки, которой изверги выкололи глаза и отрезали правую грудь…»214.
Беспомощных, раненых и беззащитных женщин с невообразимой жестокостью убивали на месте; даже комиссарам давали пожить немного больше.
Методику уничтожения комиссаров в ОКВ и ОКХ заранее спланировали во всех возможных подробностях. Если комиссаров захватывали на фронте – их необходимо было уничтожить «не позднее чем в пересыльных лагерях», если в тылу – передать в распоряжение эйнзатцкомандам. Однако прежде всего следовало установить, что человек является комиссаром215. В полевых условиях разбираться в том, кто комиссар, а кто нет, совершенно не было времени – захваченных в плен людей собирали в колонны и гнали на пересыльные лагеря. Определять, кто есть кто, предстояло уже там.
Правда, до лагерей доводили не всех.
Никакой помощи раненым и больным военнопленным не оказывалось; красноармейцев колоннами гнали на запад. В день их заставляли проходить 25–40 километров и так – на протяжении нескольких недель. Еды выдавалось по сто граммов хлеба в день, да и того не хватало на всех216. Неудивительно, что при таких условиях многие погибали. Тех, кто оказывал малейшее сопротивление, расстреливали. Тех, кто не мог идти от голода или от ран, тоже расстреливали. Командир действовавшей в Белоруссии 403-й охранной дивизии фон Дитфурт с холодной иронией палача назвал эти убийства «выстрелами облегчения»217.
Германский хирург профессор Ханс Киллиан в своих мемуарах описал одну из маршевых колонн военнопленных следующим образом:
«То, что к нам приближается, оказывается стадом военнопленных русских. Да, именно стадом – по-другому это невозможно назвать. Поголовье насчитывает примерно двадцать тысяч. Их захватили во время последнего окружения… Они идут со скоростью не больше двух километров в час, безвольно переставляя ноги, как животные. Иногда слышатся окрики полицейских, то там, то здесь раздаются предупредительные выстрелы, чтобы внести в ряды порядок… Жуткая процессия, состоящая из приведений всех возрастов, проходит мимо нас. Некоторые обриты наголо и без шапок, у других на голове меховые шапки-ушанки… Встречаются среди них и старики с длинной бородой… Едва ли кто-то из них смотрит на нас. Мы замечаем, как какой-то изможденный человек, покачнувшись, падает на землю…»218.
Когда профессор Киллиан возвращался обратно, его водитель ориентировался по трупам военнопленных. «Слева и справа на обочинах дороги каждую секунду на глаза попадаются обнаженные тела мертвых русских, исхудавшие, с торчащими ребрами. Некоторые лежат прямо поперек дороги…», – вспоминал хирург. Свой рассказ об этом ужасном эпизоде он завершает рассуждением в типично нацистском духе: «Русский… выживет в самых примитивных условиях, в то время как мы умрем с голода или замерзнем»219.
Читая эти рассуждения, можно понять, насколько глубоко немецкая армия и немецкое общество оказались проникнуты нацистскими идеями расового превосходства. Высокообразованный профессор просто не видит в русских военнопленных людей; напротив, он настойчиво подчеркивает их звероподобность. Но коль скоро это животные, то в их смерти нет ничего трагичного – лишь простая обыденность. Именно это подчеркивали немецкие пропагандисты. «Славянский недочеловек, – писали они, – встречает смерть с безразличием»220.
Во время победной войны на Западе немцы перевозили не менее многочисленных французских и британских военнопленных исключительно на автомобильном и железнодорожном транспорте; о том, чтобы гнать их пешком, ни у кого не возникло и мысли221. На Востоке пешие марши служили одной цели: истреблению пленных. «Все происходило постепенно, – вспоминал ополченец Николай Обрыньба. – Теперь я понимаю, что немцы двигались постепенно, чтобы нас «переработать». Нельзя было всех расстрелять… Продержав в лагере и ослабив военнопленных, чтобы мы не могли разбежаться во время перегона, нас, обессилевших, отправляли дальше по этапу… Я с ужасом наблюдал, как доводили здоровых людей до полного бессилия и смерти. Каждый раз перед этапом выстраивались с двух сторон конвоиры с палками, звучала команда: «Все бегом!» Толпа бежала, и в это время на нас обрушивались удары. Прогон один-два километра и раздавалось: «Стой!» Задыхающиеся, разгоряченные, обливаясь потом, мы останавливались, и нас в таком состоянии держали на холодном, пронизывающем ветру по часу под дождем и снегом. Эти упражнения повторялись несколько раз, в результате на этап выходи самые выносливые, многие наши товарищи оставались лежать, звучали одиночные сухие выстрелы, это добивали тех, кто не смог подняться»222.
Часть захваченных под Вязьмой военнопленных погнали к Днепру. Там длинную колонну военнопленных выстроили на берегу и приказали встать на колени.
«Мы недоумевающее опустились, – вспоминал один из красноармейцев. – Я стоял четвертым от воды, но, когда мы опустились, почувствовал, как промокли брюки на коленях. Немец закричал: