Моргунов падун Предания о мужественных людях

 
 
И в то время жёнка Рязанка
 
Умильно перед царищем стояла,
 
Рученьки к сердцу прижимала,
 
Не мигаючи царю в очи глядела,
 
Только слёзы до пят протекали.
 
Тут не на море волна прошумела,
 
Авдотью Орда пожалела,
 
Уму её подивилась.
 
И царище сидит тих и весел,
 
Ласково на Авдотью смотрит,
 
Говорит Авдотье умильно:
 
— Не плачь, Авдотья, не бойся,
 
Ладно ты сдумала думу,
 
Умела ты слово молвить.
 
Хвалю твоё рассужденье,
 
Славлю твоё умышленье.
 
Бери себе и брата и мужа,
 
Бери с собой и милого сына.
 
Воротися на Русь да хвастай,
 
Что в Орду не напрасно сходила.
 
На веках про Авдотью песню сложат,
 
Сказку про Рязанку расскажут…
 
А и мне, царищу, охота,
 
Чтобы и меня с Рязанкой похвалили,
 
Орду добром помянули.
 
Гей, рязанские мужи и жёны,
 
Что стоите, тоскою покрыты?
 
Что глядите на Авдотьину радость?
 
Я вас всех на Русь отпущаю.
 
Гей, жёнка, Авдотья Рязанка!
 
Всю Рязань веди из полону,
 
И будь ты походу воевода.
 
 
 
И в те поры мурзы-татаре
 
Своего царища похваляют,
 
Виньгают в трубы и в роги,
 
Гудят в набаты, в бубны.
 
И тут полоняники-рязанцы,
 
Как от тяжкого сна, разбудились,
 
В пояс Орде поклонились,
 
Молвили ровным гласом:
 
— Мир тебе, ордынское сердце,
 
Мир вашим детям и внукам!
 
 
 
И не вешняя вода побежала —
 
Пошла Рязань из полону.
 
Понесли с собой невод и карбас [16]
 
Да сетей поплавных — перемётов,
 
Чем, в дороге идучи, питаться.
 
Впереди Авдотья Рязанка
 
С мужем, с братом и с сыном,
 
Наряжены в белые рубахи,
 
Опоясаны поясами.
 
 
 
После этого быванья
 
Воротилась Рязань из полону
 
На старое своё пепелище,
 
Житьё своё управляют,
 
Улицы ново поставляют.
 
 
 
Были люди, миновались,
 
Званье, величанье забывалось.
 
Про Авдотью память осталась,
 
Что жёнка Авдотья Рязанка
 
Соколом в Орду налетала,
 
Под крылом Рязань уносила.
 
 
  
Моргунов падун [17]
 
В старину поморы вольно жили. Помещиков в здешних местах не было. Начальство редко наведывалось — бездорожье. Рыбы ловили вволю, и зверя морского промышляли богато. Одним словом, жить бы не тужить да радоваться…
Но горя и печали хватало. В карельские деревни, в лопарские погосты [18] и в поморские сёла в досельные годы незваные-непрошеные гости наведывались. Спускались сверху по рекам в лодьях [19] ватаги. Человек по тридцать, а то и поболе, — с топорами, с копьями да с пищалями. Нападут ночной порой врасплох на селение, подожгут крайний дом либо два. Загремит набат. Люди выскакивают на улицу кто в чём был, сбегаются на пожар. А на улице их встречают копьями, топорами да саблями. Молодых связывали и в полон увозили.
Кто попроворнее, посмелее — разбегались. По лесам, по варакам [20] хоронились. Спасались и те, кто на дальних тонях [21] сидели либо на Мурмане промышляли.
Ну, а пришлые ватажники — их то панами, то разбойниками называли — ограбят село, погрузят добычу в лодьи и уйдут восвояси.
Сойдутся на старое пепелище те, кто близко ухоронились, воротятся с ближних тонь и с мурманских промыслов поморы, и, глядишь, снова селение мало-помалу отстроится.
Но не всегда непрошеные гости подобру-поздорову из поморья уходили. К примеру взять вот такой случай. Вверх по реке, верстах [22] в тридцати от села, есть Моргунов падун. Почему он так прозывается, многие теперь уж и не знают. Говорить-то говорят: Моргунов падун да Моргунов падун, а спроси, почему так называется, — не скажут.
Падун этот страшный с незапамятных времён, понятно, был. С двадцатисаженной [23] кручи рушится вода, а внизу по всему руслу, как щучьи зубы, острое каменье. И только по одной узенькой извилистой протоке есть проход, можно лодку провести. Но не всякий даже и опытный кормщик может осмелиться и взяться за это.
Шум и грохот слышно за три версты. День и ночь будто гром гремит. Внизу промеж каменьев постоянная круговерть, и от пены белым-бело… Чуть только оплошал — пропал: лодку в щепы разобьёт. А вплавь нипочём не выбраться, сколько ни бейся. Во время сплава, когда лес идёт, бревно-шестерик [24] иной раз как спичку ломает. Сам посуди, какая там страсть творится!
А Моргуновым падун этот стали называть вот почему.
В стародавние годы, сказывают, жил в нашем селе рыбак Моргун. Это не имя, не фамилия, а уличное прозвище.
Как-то раз Моргун с сыном, парнишкой лет двенадцати, промышляли в лесном озере — от села вверх по реке, вёрст двадцать повыше падуна. Из озера протока в реку впадает.
Живут они там в лесной избушке, ловят рыбу. Поехали как-то на утренней заре ловушки осматривать. А утро выдалось безветренное, тихое. Подгреблись к острову. Снасть близ острова была поставлена. И только принялись за дело, как послышался гомон. Слышно — переговариваются, а где — не видно. Голоса явственно доносятся — по воде ведь хорошо слыхать, — а понять, о чём говорят, рыбаки не могут.
— Беда, парень! — прошептал Моргун. — Не по-нашему разговаривают.
— А кто там? — спросил шёпотом сын.
Не успел отец ответить, как из-за острова с той и с другой стороны лодьи показались. Всего четыре посудины. Моргун с сыном снасть в воду сбросили и давай прочь угребаться.
А с лодей их уж заметили. Кричат, знаки подают: дескать, стой! Лодьи наперерез гонят. Покуда рыбаки карбасок развернули — нет им никуда ходу. С лодей ружья направлены — куда денешься?
И хоть худо, а понять теперь можно, по-нашему кричат:
— Гребай нашу судну!
Как тут быть? Лодьи ближе и ближе… С передней зацепили багром карбасок, подтянули рыбачью посудину к своему борту.
Смотрит Моргун: в лодье человек десять.
У всех пищали, сабли, топоры. Поглядывают на поморов, между собой переговариваются по-своему. Потом, по всему видать, старший махнул рукой, и все смолкли. Старший заговорил, а толмач [25] пересказывает: