Позорный столб (Белый август). Роман

Кто-то постучал в стекло кухонной двери. Тетушка Йолан вздрогнула.
— Кто там? — спросила она.
— Я, — послышался за дверью незнакомый голос.
Тетушка Йолан сделала знак Эгето, потом чуть-чуть приоткрыла дверь, но тут же поспешно распахнула ее — Эгето едва успел выскользнуть в комнату. Причиной столь лихорадочной поспешности тетушки Йолан было изумление.
— Господин Дубак! — воскликнула она и всплеснула руками.
— Собственной персоной, — входя, проговорил Лайош Дубак.
Тетушка Йолан от неожиданности на мгновение утратила дар речи и молча смотрела на вошедшего. Что говорить, за минувшие два года Лайош Дубак отнюдь не стал выглядеть моложе, костюм висел на нем как на вешалке, черты исхудалого лица заострились и почему-то тряслась голова.
Дубак сообразил, что оба они, женщина и мальчик, глядят на его трясущуюся голову.
— Остановись же наконец, голова-голубушка, ведь ты в гостях! — пошутил он и схватил себя за затылок. Голова и в самом деле перестала трястись. — Небольшой нервный шок, — пояснил он, махнув рукой. — Это пройдет. Я не помешаю?
— Конечно, нет, — сказала тетушка Йолан. — Присаживайтесь, господин Дубак.
На спинке стула висел серый китель Эгето.
— У вас гость? — спросил Дубак. — Все-таки я помешал! — Он взглянул на дверь, ведущую в комнату, ручка которой еще поворачивалась.
— Не-ет, — протянула женщина. — То есть… — добавила она в замешательстве.
Вдруг из комнаты донесся шум — это полетела на пол гладильная доска. Днем тетушка Йолан гладила и, как обычно, окончив глаженье, прислонила доску к косяку двери, а когда пришел Эгето, она попросту забыла о ней и не убрала на место. Стоило сделать в темноте один-единственный шаг, и человек неминуемо должен был на нее наткнуться.
— …то есть родственник! — быстро нашелся Йошка.
Воцарилась мучительная тишина. Эгето слышал каждое слово, произносимое в кухне; он стоял вплотную к двери, а на его ноге лежала гладильная доска.
«Неплохое начало», — подумал он и вышел в кухню.
— Ференц Ланг, — назвался он, обмениваясь рукопожатием с Лайошем Дубаком.
— Сколько процентов? — тут же осведомился гость.
— Сорок, — ответил Эгето. — Ведь я был ручным наборщиком. В Сербии…
— Осколок? — снова спросил Дубак.
Эгето кивнул.
— А я у Пьяве, — со слабой усмешкой сказал Дубак. — У меня контузия. Говорят, что я могу рассчитывать на двадцать пять процентов. Должен явиться в какое-то ведомство по опеке инвалидов войны.
Эгето кивнул. Женщина и мальчик в разговор не вступали, инстинктивно ощутив ту незримую связь, которая мгновенно возникла между этими двумя совершенно незнакомыми друг с другом людьми; в кухне чужой квартиры в какую-то долю секунды некий стремительный импульс передался от одного к другому, от человека с двумя оторванными пальцами к человеку с трясущейся от нервного шока головой, и теперь для этих двоих из всех проблем вселенной самой важной являлась одна: увечье обоих.
Все сели.
— Вы изволите быть из Будапешта? — поинтересовался Дубак.
Эгето промолчал.
— Нет, — вдруг сказала тетушка Йолан.
— Откуда же?
— Комитата Веспрем, — сообщил Эгето. — Из Кетхея.
— Одним словом, не из одного места, — улыбнулся Дубак, — а сразу из двух. А зачем изволили прибыть в Будапешт?
— Для исследования в госпитале.
— Вы серьезно больны?
— Еще не знаю, — ответил Эгето.
— Желудок? — Дубак с участием смотрел в изможденное лицо Эгето.
— Полагают, что печень, — сказал Эгето. — Мне нельзя подолгу ходить.
— Это у вас фамильная болезнь, — сказал Дубак. — Ведь и у господина Фюшпёка…
— Он не родственник мужа, — перебила тетушка Йолан.
Эгето предостерегающе кашлянул.
— Он мой двоюродный брат, — заключила тетушка Йолан. — Расскажите же, господин Дубак, как вам удалось вернуться домой.
— Боже мой, — пробормотал вдруг Дубак, — какой же я осел, сижу и болтаю тут всякий вздор… а господин Фюшпёк… — Он судорожно глотнул и умолк.
— В августе мы получили извещение от его командира, — промолвила тетушка Йолан, — в августе прошлого года.
Дубак положил свою руку на руку тетушки Йолан.
— Он погиб на моих глазах, — сказал он.
Тетушка Йолан смотрела в сторону.
— На моих глазах, — повторил Дубак с печальной и виноватой улыбкой, — на моих глазах, на горе Монтелло.
— Как? — спросил Йошка.
— Рикошет! Прямо в голову. Пуля сплющилась о скалу и отскочила рикошетом, это так называется. В июле восемнадцатого года.
Тетушка Йолан тяжко вздохнула.
— Мама… — сказал Йошка.
— Он не страдал, — продолжал Дубак. — Совсем не страдал. Сразу…
Глаза тетушки Йолан наполнились слезами.
— Если бы я мог быть таким достойным человеком, каким был Болдижар Фюшпёк! — вдруг воодушевился Дубак. — Вот это был храбрец, он ничего не боялся. Он бежал совсем не от страха. Бывало, сидит под ураганным огнем и с аппетитом уплетает холодные консервы. А когда его поймали да разжаловали и со штрафной ротой вернули на фронт, он, думаете, опечалился? Нет, извините, нет, он ни минуты не горевал об утраченных капральских нашивках. Собрались тогда наши старики, солдаты да унтер-офицеры, а он и говорит: «Черт подери, против кого я должен здесь воевать? На этой ли стороне, на той ли — все равно палить из винтовки надо не тут». Капрал и спрашивает: «А где же?» Он огляделся и ответил: «Нам — в Будапеште, а итальянскому пролетариату — где-нибудь в Риме!» Так и сказал.
Эгето одобрительно кивнул.
— Я тогда спросил у него, — продолжал Дубак, — разве не гордится он своей серебряной медалькой? Тут он сощурил глаза. Дня за два до его гибели это было. «Я горжусь, — сказал он, — я и вашей медалькой горжусь, боевой товарищ Дубак; я горжусь всей австро-венгерской армией, даже орден Железной короны первой степени генерала от инфантерии барона Артура Арца мне доставляет удовольствие. Мы все здесь герои, все до одного… Покорнейше прошу… А вот поручик Виктор Штерц ошивается в тылу и жрет салями своего папаши».
— Верно, — с ненавистью сказал Йошка.
Дубак вдруг как-то сразу приуныл.
— Время… — наконец проговорил он и погладил руку тетушки Йолан, — время и вашу рану… госпожа Фюшпёк…
— А вы, — спросила тетушка Йолан, — как вы, господин Дубак, вернулись домой?
— Я бежал, — сказал Дубак. — После перемирия я, как военнопленный, находился в лазарете в Удине, потом в Градеце. Как инвалиду с нервным шоком мне было легче удрать от итальянцев. Бежали мы с другом моим по фронту, его фамилия Зингер. Ох, сударыня, вы и представить себе не можете, сколько нам, венграм, пришлось выстрадать. Уже после побега мы месяца три голодали в Лайбахе. Верите ли, сперва нас оттуда не выпускали австрийцы, потом словаки — из-за блокады. Черт знает, что такое! Ты воюешь, ну, точно лошадь в шорах, война давно уже кончилась, а тебя не пускает домой твой союзник австриец. Там бывал барон Легар, полковник. Он-то, конечно, свободно приезжал на машине из Фельдбаха, такой, знаете, щеголеватый офицер, брат композитора, да только не затем он приезжал, чтобы нас освободить. Говорят, евреи хитростью продали Венгрию каким-то националистам. Порази их гром, этих националистов, так говорил мой приятель Зингер, этот парень из Будапешта. Какое нам дело до каких-то националистов? Извольте знать, осиное гнездо этих националистов тогда находилось в Вене, и они ни минуты меж собою не ладили. До нас дошел слух о каких-то ста сорока миллионах, которые эти националисты выудили у венгерской миссии в Вене через одного английского офицера; говорят, у них столько было шампанского, как у нас колодезной воды. Ну а мы тоже не лыком шиты и себя в обиду не дали, войной мы были сыты по горло. Взяли, да и пустились наутек оттуда, только нас и видели. Весь путь до Канижи на своих двоих протопали. В пути, извольте знать, мы просто попрошайничали, как и полагается истинным героям войны, и, не стану скрывать от вас, воровали кукурузу. От Канижи на крыше вагона зайцами ехали.