Позорный столб (Белый август). Роман
— Его высокопревосходительство! — с особенным выражением лица произносил кто-нибудь, и тогда все до единого поворачивали головы и провожали глазами удалявшегося министра.
Исключение составляло военное министерство, которое помещалось в здании IV армейского корпуса на улице Дороттья; улица Дороттья была забаррикадирована, здесь были установлены пулеметы, в два и три ряда стояли автомашины, безостановочно сновали вестовые; в приемной начальника генерального штаба Аурела Штромфельда было особенно людно, а в расположенных на втором этаже приемных министра Йожефа Хаубриха все время толпились военные, десятками ожидавшие аудиенции. Сюда же зашел глава итальянской миссии подполковник Романелли в сопровождении министра иностранных дел Петера Агоштона, господина с седовато-русой бородой, и они о чем-то недолго совещались. По окончании переговоров секретарь военного министра Тивадар Фаркаш дал указание барышне-телефонистке экстренно соединиться с Веной. Министр иностранных дел Агоштон, бегло говорящий на нескольких иностранных языках, и Хаубрих долго беседовали с полковником Канингэмом, главой английской военной миссии в Вене, а также с герцогом Боргезе. Министр иностранных дел нервно поглаживал бороду. После того как разговор по телефону был окончен, секретарь военного министра позвонил по прямому проводу некоему Чиллери, дантисту по профессии и ярому контрреволюционеру.
— Его высочеству послезавтра, — сказал секретарь и задумчиво положил на рычажок телефонную трубку.
Он вошел в кабинет подполковника Н., закурил и показал подполковнику номер газеты «Непсава».
— Что там интересного? — спросил подполковник и погладил воротник, на который в этот день впервые снова нашил знаки различия.
— «Окурок сигары — приюту для престарелых пролетариев!» — прочел Тивадар Фаркаш. — Неужели не понимаешь? Окурок сигары!.. «Курящие, не выбрасывайте окурки, подумайте о престарелых! С любовью собирайте эти окурки и посылайте их товарищу Игнацу Богару, члену президиума рабочего совета столицы (Муниципалитет, вход со стороны улицы Варошхаз, 3-й этаж), который доставит их милым старцам в приют для престарелых».
— Ну и что? — не совсем понимая, спросил подполковник, бравый мужчина с выправкой лейб-гвардейца.
— Ты не понимаешь, мой подполковник? Окурок сигары! Ха-ха-ха! Подумай только, в такие дни сии руководящие мужи, сии народные вожди, впавшие в старческий маразм, не нашли ничего важнее, чем заботиться о сигарных окурках!
— Отлично, — с хмурым, как туча, лицом сказал подполковник, подозревавший, что все это в завуалированной форме, возможно, является каким-то намеком, умаляющим его достоинство.
Ференц Эгето, член директории города В., этот упрямый рабочий, как раз в это самое время предпринял третью попытку войти в здание военного министерства на улице Дороттья, но и на сей раз часовые попросту прогнали его, ибо получили строжайший приказ никаких гражданских лиц без вестового не пропускать. Сразу же после визита к советнику Шамаша Эгето посетил статс-секретаря министерства внутренних дел X.; кончилось тем, что X., выслушав несколько язвительных замечаний Эгето, пригрозил ему арестом и выставил его за дверь. Быть может, дело приняло бы совсем иной оборот, если бы товарищ Тот, истинный уполномоченный директории по внутренним делам, человек многоопытный, был с ним; но Эгето больше никогда в жизни не видел товарища Тота, и даже семья Тота так никогда и не узнала, куда исчез старик.
Вся жизнь города находилась в состоянии развала, профсоюзное правительство разоружило рабочую охрану на заводах, в полицейское управление — где министр внутренних дел Карой Пейер как раз вел переговоры с начальником полиции, а затем и с шефом сыска Кароем Кормошем — толпами приводили арестованных, избитых в кровь коммунистов. «Непсава» напечатала обращение военного министра к бывшим кадровым офицерам и офицерам полиции, призывающее их явиться на службу, заявление статс-секретаря министерства юстиции об упразднении революционных трибуналов, воззвание Кароя Дица о восстановлении государственной полиции, «задача которой состоит исключительно в том, чтобы обеспечить общественный порядок и общественную безопасность». В рубрике, отведенной вопросам профессионального движения, можно было прочесть заметку, что приглашения и напоминания о заседаниях руководящих органов и организационного комитета не публикуются за недостатком места в газете. А в соседней рубрике жирным шрифтом было напечатано: «Издательство нашей партии выпустило в свет книгу товарища Ленина „Государство и революция“, в которой автор с исключительной ясностью и превосходной аргументацией указывает на те основополагающие принципы марксизма, которых следует придерживаться пролетариату во время революции в отношении государственного аппарата. Эту книгу, переведенную товарищем Ласло Рудашем, можно приобрести за четыре кроны у любого книготорговца».
Премьер-министр Дюла Пейдл в тот день молчал.
Солнце вышло уже из зенита, время приближалось к трем часам пополудни. Эгето, пожалуй, и сам в точности не знал, чего теперь ждать, возможно, он все еще надеялся на встречу со стариком, с товарищем Тотом, который, так же как и он, был печатником в недалеком прошлом. Оставался последний шанс, и он вошел в здание профсоюза печатников, помещавшееся на площади Шандора.
Он поднимался по стертым ступенькам лестницы, с краю аккуратно округленным временем и ногами многих печатников, и на него вдруг нахлынули воспоминания о былом и побрели вместе с ним наверх. Впервые он шел по этой лестнице в октябре 1900 года, будучи еще совсем молодым наборщиком, как раз перед тем, как вышел из учеников в подмастерья. Сколько лет прошло с тех пор… В 1905 году, летом, он сидел здесь, в большой приемной, и нервничал, а за дверями кабинета делегаты совещались о забастовке. В 1906 году — у власти был кабинет «опричников» — происходили волнения, связанные с избирательным правом. А в 1912 году отсюда, точнее, с площади Ракоци, находящейся по соседству, 23 мая, в тот самый четверг, «кровавый четверг», все они отправились на площадь Орсагхаз, чтобы сообща протестовать против произвола Тисы и его приспешников; шли наборщики и переплетчики, литейщики и сварщики, шли ткачи, поденщики, рабочие бумажной фабрики и кирпичного завода, шли токари, столяры и слесари — и шествие это, пусть обагренное кровью, явилось красноречивым свидетельством силы восставшего венгерского пролетариата. Здесь же, в этом самом доме, однажды вечером 1909 года он познакомился с женщиной, ставшей впоследствии его женой; она была накладчицей у плоскопечатной машины в типографии «Толнаи Вилаглапья», ее привел с собой его друг — прессовщик Болдижар Фюшпёк.
Все это в далеком-далеком прошлом, а сейчас — какая изнурительная жара! По бульвару полицейские вели обоих «сандвичей» — должно быть, пристроились, бедняги, к какой-нибудь демонстрации и вот плетутся с разбитыми носами, с кислыми физиономиями, и разорванные половинки афиш болтаются у них на груди и спине: «Театр ла Скала…» Люди смотрели на это шествие и хохотали.
— Ведут белых террористов! — язвительно заметил какой-то рабочий.
Надо полагать, ирония, скорее всего, относилась к вспотевшим полицейским с надутыми красными физиономиями.
До вечера было еще далеко, стоял жаркий летний день. В Доме профсоюза печатников люди сидели в большом читальном зале, однако никто не читал, собравшиеся тихо обсуждали события; лишь в одном углу четверо молодых людей за двумя досками сосредоточенно играли в шах-маты. Эгето поздоровался; кое-кто взглянул на него и безразлично кивнул в ответ, но один человек решительно поднялся с места и подошел к нему.
— Добрый день, товарищ Эгето, — сказал он серьезно.
Толстяк — технорук из типографии Толнаи, по фамилии Винцеи, — сделал вид, будто вовсе не заметил прихода Эгето и что-то проворчал себе в усы. Один из шахматистов приветливо махнул Эгето рукой и вновь углубился в игру.
Эгето и подошедший к нему человек стояли у отворенного окна, из которого была видна афиша кинотеатра «Омниа»: «Андра Ферн. Раскрашенный мир». Внизу собирались дневные кинозрители.