Рэд. Я — цвет твоего безумия (СИ)

Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
========== Пролог. Седьмое Рождество. ==========
Ты - бочка Данаид, о, Ненависть! Всечасно
Ожесточенная, отчаянная Месть,
Не покладая рук, ушаты влаги красной
Льет в пустоту твою, и некогда присесть.
Хоть мертвых воскрешай и снова сок ужасный
Выдавливай из них - все не покроешь дна.
Хоть тысячи веков старайся - труд напрасный:
У этой бездны бездн дно вышиб - Сатана.
Ты, Ненависть, живешь по пьяному закону:
Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять…
Как в сказке, где герой стоглавому дракону
Все головы срубил, глядишь - растут опять.
Но свалится под стол и захрапит пьянчуга,
Тебе же не уснуть, тебе не спиться с круга. (с).
Шарль Бодлер. «Бочка ненависти». Из поэтического сборника «Цветы зла».
Не бойся, не верь — найди и убей (с).
Быть может, он многое хотел бы позабыть.
Но не мог.
Воспоминания временами бывают настойчивее любой бляди, сосущей деньги из кошелька и считающей, что мир обязан лежать у её — или его, ведь блядство, как таковое, половой принадлежности не имеет — ног по щелчку пальцев. Сколько от них не убегай — везде достанут. И не отвалят до тех пор, пока не врежешь им от души. Ну или пока не дашь то, чего они хотят. Но если рядом с одними ты всё-таки кончишь, получив удовольствие, и максимум того, что потеряешь — это немного денег; чаще всего никаких сюрпризов, лишь заранее оговоренная сумма, то длительное пребывание в компании с другими грозит пробуждением желания вскрыться прямо тут, не сходя с места. Или свернуть шею им. Жаль только, что зачастую воспоминания не имеют физического воплощения, относясь к тому, что принято именовать тонкими материями.
Не тот случай.
У его воспоминаний были лица и имена.
И сладкая жизнь, которой обладатели имён и лиц совсем не заслуживали.
Потому он…
Быть может, а вообще-то — точно, забывать ничего не хотел. Более того, боялся, что однажды воспоминания, хранимые его памятью, померкнут, станут фрагментарными, страх одолеет и превратится в доминирующее чувство, заставив отказаться от неоднократно прорепетированных и практически до блеска отшлифованных планов.
Кто-то посчитает это благоразумием.
Он назовёт трусостью. И если поддастся ей, начнёт презирать самого себя.
У каждого человека должна быть какая-то цель в жизни, какая-то путеводная звезда, за которой хочется следовать и совершить однажды поступок, благодаря которому получится войти в историю. Наплевать, что история эта не совсем благородна. Наплевать, что вспоминая о человеке, который ввязался в подобную авантюру, будут говорить, как об умалишённом, решившим вступить в противостояние с теми, кто ему не по зубам. А потому заранее обрекшим себя на провал.
У него была такая.
Но он, по правде сказать, нисколько не сожалел.
Наверное, просто привык и смирился за длительный период ожидания. Втянулся и начал находить извращённое удовольствие в том, что любому другому человеку показалось бы шокирующим.
Времени на раздумья ему выдали немало.
Сотню раз всё реально пропустить через себя.
Осмыслить и переосмыслить в деталях.
Можно говорить о каких-то сомнениях после года размышлений, даже после пяти лет, но не после того, как прошло два их десятка.
День за днём.
Неделя за неделей.
Месяц за месяцем.
Год за годом.
Один за другим.
Один. За. Другим.
Я убью их, Тереза. Слышишь? Я убью их!
Эти слова он сказал в порыве отчаяния двадцать лет назад.
И с тех пор не растерял решимости, лишь укрепив её. Уверенность в правоте и необходимости реализации задуманного следовала за ним, стала его тенью; она помогала ему двигаться вперёд в те моменты, когда жизнь начинала казаться невыносимой, она его поддерживала и привела к тому, что он ныне имел.
Не так много, как могло быть при ином раскладе. Но вместе с тем гораздо — гораздо! — больше, чем предполагала стартовая ситуация, в которой он оказался по вине других людей, посчитавших, что они вправе переписывать сценарии чужих жизней.
Какая, в общем-то, разница?
Не всё ли равно, сколькими богатствами располагает тот, кто уже завтра рискует стать остывающим телом, лежащим в глубоком овраге, на выезде из Наменлоса, с простреленной головой и перебитым в нескольких местах позвоночником? Или закатанным в бетон. Или…
Вариантов множество, фантазия не ограничена.
Кажется, вовсе никакой разницы и нет.
При любом раскладе его имя должно было быть вписано в историю этого проклятого города.
Любой ценой.
Не совсем обычными чернилами.
Кровью.
Чужой.
И, возможно, его собственной.
С большей долей вероятности, именно такой исход его и ждал. Тут даже законченный оптимист, привыкший искать во всём исключительно положительные стороны, не стал бы делать радужные прогнозы, обещая реванш, полное удовлетворение и безоговорочную победу.
Он никогда повышенным оптимизмом не отличался, предпочитая взгляд реалиста. Розовые очки не в моде. Их больше никто не носит. Он свой вульгарный аксессуар снял давным-давно.
Не сам.
Посторонние помогли.
Спонтанно и болезненно, но зато наверняка.
Он ясно осознал, что начал видеть мир в ином цвете, напрочь лишённом розового колера, в тот момент, когда стоял, прячась за дверью, затаив дыхание и боясь пошевелиться, чтобы не привлечь к себе внимание. Когда на полу в гостиной растекалась чёрная лужа, стремительно загустевшая и подёрнувшаяся плёнкой. Когда воздух пропитался сладко-удушливым ароматом — букет лилий, некогда стоявший на столе, превратился в месиво из раздавленных цветов, листьев и переломанных стеблей. Когда стеклянная крошка усеяла паркет, а какой-то укурок, раздавивший цветы, разнёсший стеклянный стол битой и со смехом выколовший складным ножом глаз плюшевому мишке, протянул руки к шее Юноны Рэдли, срывая с неё колье с изумрудами — фамильную драгоценность, передававшуюся из поколения в поколение. Сорвал и спрятал во внутреннем кармане своей куртки, предварительно рассмотрев украшение на свету и присвистнув одобрительно:
— Охуенные камушки.
Никто не остановил. Никто не помешал.
Лишь переливались разноцветными огоньками, как будто подмигивая заговорщицки, новогодние гирлянды.
И побелевшие от напряжения пальцы сжимали картонную коробку.
До того дня он обожал зиму и праздники, выпадающие на это время года, а потому с нетерпением ждал наступления Рождества.
Седьмое Рождество стало самым страшным днём в его жизни. Самым кровавым. Самым ужасающим. Самым запоминающимся.
Наполненным не праздничной суетой, а страхом, слезами и болью. Холодом неприветливых улиц и огнём, охватившим то, что осталось после взрыва от его дома. Стремительными переменами, о которых он никогда не мечтал и, находясь в здравом уме, никогда мечтать не стал бы.
С тех пор он возненавидел декабрь и все предпраздничные хлопоты.
Запах хвои.
Имбирные пряники.
Гирлянды, мерцавшие разноцветными огоньками.
Подарки в яркой упаковке, украшенной мелкими снежинками.
Всё это вызывало отторжение и ярость.
Люди любят рассказывать удивительные истории о новогодних чудесах. В его жизни чудес не было. На самом деле его спасла случайность и спонтанно нарушенное правило.
Родители говорили ему, что пить много жидкости на ночь вредно, и он не пил. Обычно. В тот вечер он поступился принципами. Не нарочно. Просто так получилось. В честь праздника ему позволили самостоятельно выбрать для себя ужин. Как и большинство детей, он не придумывал ничего удивительного и нереально сложного в приготовлении, способного загнать в тупик прославленного шеф-повара. Газировка, фаст-фуд в красочных упаковках и разнообразные десерты — вот оно типичное детское счастье.