Рэд. Я — цвет твоего безумия (СИ)

Дожидаться ответа он не стал.
Отключился и швырнул телефон на пассажирское сидение.
Почему-то захотелось вымыть руки и тщательно, до зеркального блеска, протереть салфеткой телефон.
Появилось странное ощущение грязи, в которой он измазался за время недолгого разговора.
— Капризная старая сука, въезжающая в маразм, — прокомментировал Вэрнон недавнее происшествие, усмехнувшись надменно.
Он точно знал, что в отведённый мизер уложится. Возможно, даже выгадает немного времени, появившись раньше, но сделать всё без дополнительных замечаний не смог. Пререкания с Ингмаром вошли у него в привычку.
Тот, кто прежде был для него непоколебимым авторитетом и вызывал неизменное восхищение, ныне провоцировал лишь раздражение и желание поскорее избавиться от обузы. Самодур, выживающий из ума — таким стал его дядя. Подозрительность, прежде дававшая знать о себе, теперь достигла небывалых высот, превратившись в манию преследования и страх оказаться за бортом, будучи обыгранным представителями молодого поколения.
Ничего удивительного в этом не было.
Время шло, Ингмар не молодел.
Те люди, что окружали его прежде и считались беззубыми щенками, давно выросли из этого амплуа, став вполне себе взрослыми, опасными хищниками, готовыми перервать глотку всем и каждому, кто посмеет перейти им дорогу. Смена подросла. Тому, кто правил всё это время королевством, настала пора уйти на покой. Но он не собирался отдавать власть без боя.
Она пьянила его.
Она была его главным наркотиком.
И он не мог от неё отказаться.
Он не хотел лечиться от своей зависимости.
Он верил, что ещё не один десяток лет продержится у власти, и никто из соратников не попытается от него избавиться.
Удивительное умозаключение, если принять во внимание его прошлые поступки, и то, с какой лёгкостью он сам прежде избавлялся от своих конкурентов и неугодных соратников, однажды посмевших перейти дорогу королю Наменлоса. Если убирал он, то с таким же успехом однажды могли убрать и его. С каждым годом провернуть задуманное становилось всё проще. Кольцо сужалось, воздуха становилось всё меньше, и Вэрнон играл в этом заговоре не последнюю роль. Впрочем, в отличие от дяди, всегда и во всём предпочитавшего радикальные методы, он мог пойти на компромисс, своеобразную сделку. Готов был озвучить предложение, от которого невозможно отказаться. Из уважения к сединам и былым заслугам, как он сам определял мотивы собственного великодушия.
Ингмар добился своего, несомненно.
Построил империю, о которой всегда мечтал, и к расцвету которой стремился с тех самых пор, как впервые нырнул в море, полное пираний, и в цивилизованном мире именуемое бизнесом — честным людям там делать было нечего. Долго они на свете не задерживались.
Кто-то уходил сам — предупреждений хватало, на открытое столкновение они уже не нарывались.
Кого-то к подобному решению методично подталкивали, и у них хватало ума уползти от этого берега, пока ещё была возможность.
Кому-то его навязывали, приводя приговор в исполнение.
Империя Волфери процветала. Росла. Расширялась, подминая под себя всё и всех, поглощая, захватывая, раскатывая по асфальту, а после собирая заново, но уже собственными усилиями и под собственным же брендом. Те, кто по глупости решался пойти наперекор, в дальнейшем горько жалели.
Именно поэтому империи требовались молодые руководители, способные подстроиться под новую ситуацию, а не продолжавшие насаждать привычные — отжившие своё — методы, основательно устаревшие и теперь ничего, кроме саркастической усмешки не вызывающие.
Ей требовалась крепкая рука, а не подрагивающая и усыпанная старческими пятнами, что романтичные французы издавна именовали маргаритками смерти.
Со стороны казалось: для своего возраста Ингмар неплохо сохранился. Он не позволял себе терять форму, выглядел по-прежнему внушительно, и для посторонних всё ещё был мрачной кровавой легендой Наменлоса. Но не для Вэрнона, с ранних лет находившегося рядом с дядюшкой, досконально изучившего всю внутреннюю кухню и знавшего, сколько усилий приходится прилагать родственнику, чтобы не сдавать позиций. В первую очередь, для того, чтобы самому поверить, будто он их не сдаёт.
Реальность его аутотренинги отметала.
Отец Вэрнона, будучи почти на десять лет старше брата, выглядел, как ни странно, моложе. В свои шестьдесят пять он даже не поседел окончательно. Может, потому, что не подвергал себя риску и вообще старался держаться в стороне от подобных мероприятий.
Более того, не одобрял их.
И по поведению был как будто не Волфери.
Ингмар красил волосы в чёрный цвет, чтобы скрыть седину, проявившуюся у него поразительно рано. Когда появились первые белоснежные пряди, ему не было ещё сорока лет. А к сорока пяти годам он поседел полностью. Не было того плавного перехода, о котором принято говорить «волосы цвета соли с перцем». Сначала тёмная шевелюра, а потом — стремительное превращение в обладателя седых волос.
Появились морщины, появились те самые маргаритки смерти, густо усеявшие кожу на руках.
— Стареешь, дядя, — однажды насмешливо протянул Вэрнон, сидя напротив него и уделяя большее внимание зажигалке, нежели человеку, находившемуся рядом.
Потому-то в первый момент и не понял, отчего в помещении установилась кладбищенская тишина.
Он бы и не подумал, что зацепил до глубины души. Крутил вещицу в руках и был занят исключительно ею, а, когда поднял глаза, позволив взглядам пересечься, прочитал на лице дяди всё, что так и осталось в дальнейшем невысказанным. Осознал: только что нанёс сверхточный мастерский удар, наступил на мозоль и ударил по самой чувствительной болевой точке.
Ингмар, привыкший всё контролировать и быть хозяином жизни, больше всего на свете боялся постареть.
Пока это видел он сам, не было ничего страшного.
Когда начали замечать остальные, он пришёл к выводу: дела его плохи.
Ингмар наверняка чувствовал, что положение ухудшается, всё выходит из-под контроля, а молодняк дышит в спину, держа пистолет наготове и выбирая подходящий момент, чтобы выстрелить в затылок престарелой лошади, от которой больше нет никакого толка, одни лишь проблемы. Потому и беспокоился, стараясь — с определённой периодичностью — напомнить окружающим о своём величии.
Были те, кто продолжал проникаться спонтанными представлениями и хранить верность Ингмару.
Но были и те, кто отдавал предпочтение племяннику.
И сколь бы не прискорбно это было для Ингмара, второй лагерь расширялся, а вот число его единомышленников стремительно уменьшалось.
Вэрнон не стремился к перевороту, позволяя дяде тешить себя иллюзиями, но, когда того заносило на поворотах, и в ход шли угрозы, утратившие силу несколько лет назад, он не выдерживал и ненавязчиво напоминал о том, что время не стоит на месте. Вечная жизнь Ингмару не грозит, так пусть перестанет бравировать былыми заслугами. Новых подвигов не предвидится, а прежние истории об его величии успели всем основательно надоесть, набив оскомину.
Всё действительно обстояло так, как сказал Вэрнон.
Когда он только-только вступил в ряды определённой структуры, находившейся под предводительством дяди, когда сказал «прощай» спокойной жизни, о которой мечтали его родители, когда впервые увидел своими глазами то, о чём слышал в их приглушённых разговорах, чувство страха накрыло его огромной волной, сравнимой по силе разве что с цунами.
Всё это было для него шокирующим.
Хотелось сделать шаг назад, отступить и больше никогда не пересекаться с диким миром, в котором законы не работают, а деньги и власть решают всё на свете, снимая любые вопросы, помогая закрывать глаза на преступления любой тяжести, избавляя от проблем одним выстрелом или ударом ножа, нанесённым в тёмной подворотне.
Но в том-то и дело, что так дела обстояли лишь на первых порах. Он сам не заметил, как втянулся. Быть может, удовольствие от происходящего получать не начал, но и перестал каждое происшествие превращать в трагедию мирового масштаба, не придавал им значения, затирал в воспоминаниях, засвечивал, как некогда плёнки в старых фотоаппаратах, о которых сейчас все уже и думать забыли.