Книга магов (антология)

Подальше от укоризны соседей, от шепотков за спиной:
«Что, сбагрили первенца?»
Бабушка растила мальчика, как могла, как умела. Ее любовь не сотворила чуда: Реми вырос скорлупарем. Впервые Франческа увидела, как у внука открывается дырища, когда ему исполнилось семь лет. Это она так для себя назвала: дырища. Как эта жуть зовется на самом деле, женщина не знала и боялась даже строить догадки.
Она вышла со двора звать внука обедать — и застала обычную картину издевательств. Вредный сорванец Зигги сидел на Реми верхом, старательно нашпиговывая шевелюру жертвы репьями-липучками. Вокруг радостно скакали еще трое карапузов, подавая «экзекутору» репьи.
Приплясывая, они орали:
— Дурачок! Дурачок! В голове — репьяшок!
Реми дрыгал ногами, извивался и тихо плакал. Франческа направилась к шпане, полна решимости надрать гаденышам уши, — и замерла на полпути. Зигги ухватил Реми за волосы, не давая вертеть головой. Взгляды мальчишек встретились.
Оба застыли, словно обратясь в камень. На фоне скачущих карапузов их неподвижность завораживала.
Но старую кликушу потрясло другое.
За спиной внука, прямо в земле, распахнулся темный провал, разрывая ткань обыденности. Там толпились женщины. Кликуши. Все, сколько их было в Соренте — а может, и во всем обитаемом мире — от начала времен. Сотни. Тысячи. Легионы. Живые, мертвые или воображаемые, они сливались в единую шевелящуюся массу. От безумного зрелища ноги у Франчески Бубчик сделались соломенными.
Солома грозила разлететься по ветру.
Кликуши в дырище занимались делом: кликали беду. Их усилия сплетались в тонкие, чудовищно прочные жгутики. Жгуты свивались в толстенный канат, похожий на лоснящуюся гадюку. Змея прогрызла затылок Реми и высунулась между бровями. Клыками она впилась в переносицу Зигги, отравляя добычу ядом.
Судьба соседского мальчишки стремительно менялась. Будучи не магом, но потомственной кликушей, Франческа ясно видела это. Она сама умела проделывать нечто подобное. Впрочем, кликушин талант был лишь бледной тенью творившегося кошмара.
— Бежим!
Карапузы заорали, узрев Франческу. Зигги отпустил Реми, и дети бросились наутек, исчезнув в летней пурге — ветер обрывал с веток лепестки цветущих яблонь. На следующий день Зигги угодил под телегу, груженную досками. Он выжил, но на всю жизнь остался калекой. Теперь потешались уже над ним: дети жестоки, чужие увечья их веселят, и Зигги доставалось от души.
В дальнейшем Франческа видела дырищу еще дважды. Пьяница столяр пытался для смеху напоить убогого брагой. «Пей, дурачина! — хохотал мучитель. — Оно сладенькое…» Через неделю столяр умер от легочной горячки. А бездомного пса, что искусал Реми, в тот же день сволокли на живодерню.
В моем внуке сидит демон, ужасалась Франческа. Он гложет рассудок мальчика. Мешает стать нормальным, как все. Ре-ми — хороший мальчик. Он никому не желает дурного. Но демон требует пищи. Время от времени эта мерзость вылезает наружу — убивать.
Что делать? Рассказать обо всем? Кому ни расскажи, результат будет один — Реми казнят. Как одержимого или как убийцу — не важно. Ее внук умрет на эшафоте, или его разорвет на части взбешенная толпа, или придворный маг превратит его в камень… И Франческа молчала. Стараясь не думать, сколько раз дырища открывалась в действительности. Часть трагических случайностей, происходивших в Соренте, могла оказаться отнюдь не случайностями… Остановись, старая дура, накличешь!
Она плохо спала ночами: снилась дырища.
Писец Грошек утонул назавтра после визита в дом Бубчик. В день его похорон за Франческой явились стражники. Вдова Грошека, благодаря ремеслу мужа обученная грамоте, написала донос в магистрат. Дескать, ее супруг ходил к известной кликуше, вернулся расстроенный — явно имела место ссора. Вскоре писец, трезвый как стеклышко и прекрасный пловец, пошел на дно. Не иначе, кликуша в отместку сглазила.
Умоляю провести дознание и наказать виновную.
Сперва дознаватель был вежлив и даже ласков. Давний указ, которым герцог брал сорентийских кликуш под покровительство, никто не отменял. Испугавшись поначалу, Франческа быстро взяла себя в руки. Писец являлся, верно. Удачу просил. Да, отказала. Отчего утонул? Знать не знаю, ведать не ведаю. Моей вины тут нет. Я на голову Грошека беду не кликала.
Ночь она провела в казематах городской тюрьмы. Под землей. В темноте. Мокрые стены, затхлая сырость, запах тлена. Словно живьем в склепе замуровали. Видно, дознаватель надеялся: ночь в темнице образумит упрямицу.
Франческа твердо стояла на своем: невиновна!
Дознаватель стал грустным и велел позвать палача. Ему не хотелось пытать старуху, но работа есть работа. Тем паче от герцога пришло высочайшее повеление: допросить подозреваемую по всей строгости закона. Если не сознается — прибегнуть к пытке.
Кнут Франческа выдержала. Даже почти не кричала. Наготы стыдилась, это правда. Но виду старалась не подавать. Дознаватель вконец опечалился: когда-то Бубчик накликала ему продвижение по службе. Он до сих пор был благодарен женщине. Но что поделаешь? Нарушить порядок дознания? — нет, своя рубашка ближе к телу.
На дыбе она потеряла сознание. Очнулась, когда палач вправлял ей суставы.
— Хватит на сегодня, — с отчаянием махнул рукой дознаватель. — Отнесите ее в камеру. Дайте поесть. И воды — сколько попросит.
В сущности, он был неплохим человеком.
Утром ее снова привели в пыточную. Палач раскладывал инструменты, карлик-писарь деловито подрезал перо. Дознаватель мерил шагами комнату из угла в угол. Казалось, пытать собирались его. Когда палач раздул жаровню, Франческе стало плохо. Она поняла, что не выдержит. Признается. Реми, ее маленький Реми…
Дверь открылась, и в пыточную вошел граф д’Ориоль, младший сын государя. Ходили слухи, что молодой граф любит присутствовать на допросах, получая удовольствие от созерцания чужих мучений.
— Господин! Господин мой!
Она бы упала на колени, если б не веревки.
— Пощадите! Я все скажу, все! Вам скажу! Вам одному! Велите им выйти — я сознаюсь… Вам!..
Заинтригованный, граф жестом велел оставить его с подозреваемой наедине. Плотно затворив дверь, он взглянул на женщину:
— Говори. Если сглазить меня решила, старая, — не советую. Овал Небес с овчинку покажется.
— Как можно, ваше сиятельство! Я признаться… от чистого сердца…
Молодые добрее, надеялась Франческа.
— Ну, признавайся. — Граф заметно поскучнел. — Ты этого… Горчека? — со свету сжила?
— Грошека, ваше сиятельство. Нет, не я. Внук мой.
— Внук?
На лицо графа вернулся исчезнувший было интерес.
— Рассказывай. Если не врешь — отпущу. Слово даю.
— Мне и так помирать скоро. Внука моего пожалейте! Не виноват он!
— Как это — не виноват?! Сама сказала…
Граф д’Ориоль нахмурился.
— Сказала, господин. Реми без злого умысла… одержимый он… Как ни странно, младший сын герцога сразу поверил старой кликуше. Ни на миг не усомнился в ее словах. И слово свое сдержал. К вечеру женщину отпустили; даже принесли официальные извинения.
А через день-два к ней явились гости.
— Гордись, старуха! — рассмеялся д’Ориоль, за спиной которого, радуясь потехе, веселилась свита. — Беру твоего внука в шуты. Великая честь для вас обоих. Ну, где мой дурак? Показывай!
  * * *  
— Извините, судари мои…
Кликуша встала и быстро покинула балкон. Через минуту она появилась во дворе, где сразу направилась к Кудлачу. Оттащив собаку к будке, Франческа укоротила цепь. Теперь пес не мог отойти от будки дальше чем на пару шагов. Впрочем, он и не стремился: дрых без задних ног.
Оба мага, замолчав, следили за действиями хозяйки. Теперь и они слышали шум, приближавшийся к дому. Топот копыт, ржание коней, веселый гомон наездников. По чью душу спешат гости, Мускулюс не знал. Стражники на скамейке тоже всполошились, взялись за алебарды — но остыли, едва заметив пришельцев.