Инициация
4По субботам, ко всему прочему, Дон выгуливал собаку вокруг лесной плантации в противоположном конце «Мисти-Виллы». Он надел тренировочный костюм и ветровку и на всякий случай сунул в карман газовый баллончик. Бродящие по окрестностям своры бездомных собак отличались непредсказуемостью и свирепостью; поэтому прогулка вокруг «Лесной плантации Шнайдера» была таким же опасным предприятием, как путешествие по Серенгети [35] с куском ветчины в рюкзаке. Дон знал об этом, поскольку собственными глазами видел, как они разгуливали по дорогам и неогороженным дворам — бордер-колли, пудель, бигль (хотя Дон подозревал, что бигль был тут просто за компанию) и пара-тройка помесей; когда он встретился с ними снова, встреча была в буквальном смысле беглой, поскольку стая гналась за ним от почтового ящика до крыльца дома.
Полукилометровая прогулка занимала немало времени, поскольку Туле до зарезу нужно было обнюхать и пометить каждый куст на пути.
Дома растянулись вдоль улиц Рэд-Лейн и Даркманс, как тело на распятии. Самое большое и заметное здание, стоявшее в середине квартала, принадлежало Руркам. Бэрри Рурк входил в руководство «АстраКорп» (и, следовательно, был одним из нынешних начальников Дона), а его жена работала на полставки виолончелисткой в Сиэттлском симфоническом оркестре, а все остальное время предавалась неуемному критиканству. Их дом был чрезвычайно старым и тяжеловесно-вычурным: викторианское строение, возведенное через несколько месяцев после окончания Первой мировой войны. Тогда Рэд-Лейн и Даркманс были единственными улицами, да и ни о каких мостовых речь еще не шла. Леса в то время были еще гуще и темнее, чем теперь, вокруг рыскали волки и бурые медведи, с холмов иногда спускались пумы, а также, если верить старым сычам из «Глиняной хижины», редкие беглецы из Уортон-Хаус, психиатрической клиники, закрытой в девяностые. Волки давно исчезли, пациентов желтого дома перевезли в Уэстерн [36] или куда-то еще, но койоты в лесах по-прежнему водились, а также олени и, разумеется, стаи собак, которые по окончании очередного туристического сезона получали неизбежное пополнение в виде новых отрядов оставленных нерадивыми хозяевами бобиков, вследствие чего мудрые и предусмотрительные люди предпочитали не отправляться на прогулку безоружными.
Дом Рурков, равно как и окрестности, имел свою историю, да что там — он был пропитан историей насквозь, как почерневший чайный пакетик, оставленный засыхать на краю блюдца. В конце семидесятых — начале восьмидесятых Дон несколько раз бывал у Рурков в гостях; Кирстен постоянно устраивала роскошные приемы, и, поскольку Дон в то время был любимчиком в «АстраКорп», Мишель какое-то время получала регулярные приглашения на пятничный пинокль [37], а Рурк, в свою очередь, когда на него находил стих пообщаться с представителем низших классов, периодически зазывал в гости Дона. Обстановка внутри была величественной, практически музейной; хотелось держаться от экспонатов на почтительном расстоянии, чтобы не навлечь на себя гнев хозяев.
Передвигаться приходилось с огромной осторожностью, на каждом шагу рискуя споткнуться о какой-нибудь нарост или образование, протянувшее метастазы через очередную огромную комнату, — безвкусные наслоения неописуемого высокомерия как следствия воспитания и денег: «Виктролы» [38] из массива грецкого ореха, извлеченные из-под развалин факторий Ост-Индской компании; отделанные фламандским дубом армуары, доставленные на Запад краснокожим дьяволам на разграбление; плетеные корзины, которые мастерили потрескавшиеся пальцы деревенских жителей, давно обратившихся в тусклую серую пыль, мантия которой укрывает каждый предмет на свете; масляные полотна, приобретенные на распродажах имущества и частных аукционах; вазы Мин и лампы Тиффани; коллекция туфель Кирстен стоимостью в миллион долларов, собрать которую ей пришло в голову после знакомства с биографией Имельды Маркос [39]. Рурк коллекционировал предметы западноевропейского средневекового искусства — мечи, щиты, потрепанные баннеры, собрание пожелтевших книг, выставленное в застекленных витринах. Он немного знал латынь и декламировал стихи на староанглийском, когда был пьян — или, как подозревал Дон, притворялся пьяным.
Рурк был аффилированным членом Общества Джона Бёрча [40]; доброжелательным элитистом, умелым бадминтонистом с убийственной подачей слева. Он выписывал «Форин полиси» [41] и охапку узкоспециализированных научных журналов, посвященных историческим исследованиям, проводимым обществами, о которых Дон имел лишь самое отдаленное представление.
В дни, когда все они были еще молоды и энергичны, Дон время от времени мельком видел Рурков и в своей сельской глухомани, когда шел к почтовому ящику, стоящему у старого доброго почтового тракта, как окрестили эту дорогу почтальоны: Кирстен на ее «ягуаре», везущую своих двоих с половиной детей (близнецов Бретта и Пейдж и Бронсона Форда, усыновленного мальчика из ангольской деревни) с урока или на урок музыки (на футбол, балет, гимнастику, занятие шахматного клуба и т. д.); или Рурка в его гигантском дизельном пикапе, который рычал, как бульдозер, стоящий под окнами в ветреное утро, и махал ему рукой или кивал в знак приветствия. Если Рурки-старшие не были слишком поглощены своими мыслями, они обычно отвечали тем же. Девочка, платиновая блондинка, царственно игнорировала Дона (ее брат, тоже блондин, трагически погиб; подробностей Дон не знал), а Бронсон Форд иногда разворачивался на сиденье и смотрел на него через заднее стекло, и лицо мальчика было бесстрастно, как тотемная маска.
Сухой ветер усилился. Дон медленно прошел мимо железных ворот дома Рурков. Когда они в последний раз разговаривали? Тысячу лет назад — Кирстен стала сморщенной, как печеное яблоко. Дон криво усмехнулся. Увы, а кто из нас не стал? В любом случае, поговорить с Рурком уже не получится. Этот надутый засранец сгинул в Олимпийских горах несколько лет назад. При чрезвычайно загадочных обстоятельствах. Ходили слухи о банковских скандалах, мошенничестве, счете на Каймановых островах. Кое-кто считал, что Рурк, скорее всего, просто решил катапультироваться из своего постылого брака и рушащейся бизнес-империи, чтобы доживать свои дни где-нибудь на тропическом побережье.
Дон обвел взглядом длинную гравийную дорогу, ведущую к дому, смутные очертания самого дома, солнечные блики на стекле и металле, мелькающие в просветах шелестящих ветвей. Тени вздымались и опадали, словно в такт дыханию, и какой-то человек в ярко-красной рубашке, по всей видимости садовник, промелькнул на мгновение перед глазами Дона, пересекая полосу идеального, будто по линейке подстриженного газона, и вновь скрылся из виду, когда очередной порыв ветра взметнул ветви.
Дон и Туле продолжили путь, пока не уперлись в тупик с троицей ничем не примечательных домов. Дальше тропинка сворачивала в чахлую ольховую рощицу, где повсюду торчали изъеденные термитами пни от поваленных сосен и где приходилось внимательно смотреть под ноги, лавируя между горами собачьего и лошадиного дерьма. Через две сотни метров тропа пересекалась с грунтовой дорогой — смесью гравия с грязным песком, от которой ответвлялось множество дорожек, расходившихся во все стороны, как спицы колеса, и покрывавших собой несколько акров земли, густо поросшей карликовыми хвойными деревьями, не выше двух с половиной метров: настоящий лес рождественских елок.
Плантация находилась тут с незапамятных времен; ее огромная территория начиналась от Йелмского хайвея и разворачивалась неровным веером шириной километров в шесть до пересечения вспомогательной дороги с тропой, идущей от «Ассоциации домовладельцев Мисти-Виллы». Дорога пользовалась популярностью у любителей джоггинга, собаководов и буйных подростков на кроссовых мотоциклах. Мотоциклы, квадроциклы и подобный транспорт были категорически запрещены, но все эти запреты мало волновали как молодежь с зашкаливающим уровнем тестостерона в крови, так и уже достигшую взрослой стадии развития пьяную деревенщину, и не мешали им по ночам раскатывать туда-сюда, бороздить землю колесами и разбрасывать повсюду пивные банки.