Офицер артиллерии

— Ну уж и здорово, — краснея от смущения, возразил Ковтунов. — Я, честно признаться, сперва даже растерялся… Ну а потом… А насчет училища — что ж, дело неплохое, одобряю, если вы серьезно… Однако как у нас с обедом? Что-то я сегодня проголодался…
В этот день гитлеровцы атак больше не возобновляли, и, когда сгустились сумерки, Ковтунов, оставив за себя командира взвода управления, спустился вниз. Но отдохнуть ему не удалось. Вскоре был получен приказ об отходе. Руководя свертыванием боевых порядков батарей, Ковтунов недоумевал. «Кажется, и всыпали фашистам как полагается, а вот — отступаем. Что же это? Конечно, в верхах виднее, — пытался он утешить себя, — может, надо выровнять линию фронта? Вероятно, обошли нас справа или слева. Но до каких же пор?»
Невеселые думы мешали сосредоточиться, он даже забыл о двух орудиях под командованием лейтенанта Васильева. Они по распоряжению штаба, должны были следовать с его батареей. Правда, Васильев сам привел их и доложил как полагается, но тем более это было неприятно.
«Почему отступаем?» — этот немой вопрос Ковтунов читал на лицах подчиненных и, не зная, что на него ответить, отворачивался, стараясь не встречаться с ними взглядом. Все работали быстро и споро, но в полном молчании. Не слышно было вчерашних смеха и шуток.
К утру колонна выбралась на дорогу и начала медленное, с частыми остановками движение назад, к станции, на которой недавно разгружалась дивизия. Бросив поводья, положив обе руки на луку, Ковтунов рядом с Троицким молча ехал по обочине и вспоминал свой разговор с ним. О чем он говорил? О том, что не знает, когда кончится война? Да, это так, не знает, хотя ему и хотелось сказать что-нибудь более определенное, показать свою осведомленность.
Ковтунов теперь искренне хотел, чтобы война окончилась поскорее. А между тем еще совсем недавно разве не волновала его возможность отличиться? Да и разве в училище не готовили его к войне? Так в чем же дело, почему сейчас все идет не так, как думалось? Не потому ли, что курсантов военного училища плохо подготовили к трудностям и опасностям, для преодоления которых необходимы и мужество, и сила воли, и закалка?
Ковтунову вспомнились военные фильмы, которые довелось смотреть еще в мирное время. Победа в них достигалась легко и просто. Летят тысячи самолетов, стреляет артиллерия. Войска идут в бой, как на парад, стройными рядами, в новеньком, с иголочки, обмундировании, с ранцами за плечами. Почти никаких потерь, никаких трудностей. Проходит неделя, две — и война победоносно закончена.
— Да, в кино здорово все это получалось! Шапкозакидательство! — отчетливо поняв не только наивность, но и вред всего этого, вслух произнес Ковтунов и зло выругался в адрес незадачливых авторов этих фильмов.
Сзади рысью подлетел лейтенант Васильев. Поравнявшись с Ковтуновым, лихо осадил коня и доложил, что с огневых орудия снялись организованно, раньше назначенного времени.
«Конечно, отступать все спешат», — шевельнулась обидная мысль, но, взглянув в лицо Васильева, он не заметил в нем и тени растерянности или беспокойства.
Васильев попытался завязать с командиром батареи разговор, но, видя, что тот не расположен, замолчал. Потом, обернувшись к своему связному, приказал ему что-то.
Погруженный в невеселое раздумье, Ковтунов не видел, как связной, круто повернув коня, поскакал назад. Перебирая в памяти недавние события: неудачную рекогносцировку, смерть начальника штаба, бой, — он пытался как-то проанализировать их, сделать какие-то выводы. Но это не удавалось ему, и из всей сумятицы мыслей, неотступно теснившихся в голове, ясно было лишь одно: война не прощает ошибок, безжалостно и жестоко карает за каждый промах…
К Васильеву снова подъехал связной и, вынув из черного футляра баян, протянул лейтенанту.
— Разрешите? — спросил Васильев Ковтунова.
Командир батареи недоуменно, почти осуждающе посмотрел на него: «Какое сейчас веселье?» Однако, чувствуя, что Васильев продолжает смотреть на него вопросительно, неожиданно разрешил:
— Валяйте!
— Выше головы, артиллеристы, что приуныли? — выкрикнул Васильев и, растягивая мехи, предложил — Давайте-ка для начала нашу, артиллерийскую…
В затейливом переборе завздыхали басы. Вздернув голову, сбив на затылок фуражку, обнажив высокий белый лоб и прядь жестких русых волос, Васильев пропел сильным, приятным баритоном первый куплет. Его нестройно подхватили несколько человек. Но припев уже зазвучал дружнее, и слова песни разнеслись далеко по колонне:
 
 
Артиллеристы! Точней прицел!
 
Разведчик — зорок, наводчик — смел.
 
Врагу мы скажем: «Нашу Родину не тронь —
 
Не то откроем сокрушительный огонь!»
 
 
Рассеянно вслушиваясь в слова песни, Ковтунов в первый раз за все это беспокойное утро улыбнулся. Но улыбнулся невесело. «Ведь вот и поется: „Врагу мы скажем: „Нашу Родину не тронь…““, — подумал он. — А ведь тронул! И наступает враг, и заставляет отходить… Как же это?» Но затем, всматриваясь в повеселевшие от песни лица людей, он и сам постепенно поддался общему настроению. Что ж, впереди еще много боев. Будут еще и горечи неудач и радости успехов…
Ковтунов окинул взглядом колонну. По дороге до самого горизонта тянулись войска, скрипели колеса, дробно цокали копытами лошади, бряцало оружие.
  
3. ГОДЫ ЮНОСТИ
 
Еще в детстве Жора Ковтунов, Горка, как его звали в семье, мечтал стать военным. Он не раз видел, как выезжали на учения артиллеристы. Подымая тучи пыли, лошади увлекали по дороге тяжелые зеленые пушки. Впереди скакал командир с шашкой и кобурой. Красноармейцы, тоже с шашками, сидели верхом на конях, тащивших орудия, и вскоре все исчезали за горизонтом. А потом оттуда целый день слышны были глухие раскатистые звуки выстрелов.
Каждый раз, заслышав гулкий топот копыт или звонкую песню, которую пели красноармейцы, Горка выбегал на дорогу и с завистью провожал их взглядом до тех пор, пока не скрывалась вдали последняя упряжка. Он решил про себя, что непременно будет вот таким же, перетянутым ремнями командиром. Ему даже приснилось однажды, что он, уже совсем взрослый, едет на коне впереди целого полка, а на него смотрят завистливо и указывают пальцами школьные товарищи.
В то время Горка Ковтунов был двенадцатилетним вихрастым и худеньким мальчиком, учеником пятого класса. Вместе со своим закадычным другом Павлушкой Башлаевым они часто уединялись в глубине станционного двора и мечтали о том, как вместе поступят в военную школу, окончат ее и поедут служить на границу. И оба, высчитывая на пальцах, сколько лет еще нужно ждать, досадовали на то, что время идет так медленно.
Однажды они надумали смастерить пушку. Идея эта пришла в голову Горке и так увлекла обоих, что уже на следующий день они приступили к ее осуществлению. Для ствола пушки была приспособлена медная труба, сплющенная и залитая свинцом с одного конца. Хуже обстояло с изготовлением пороха. Бертолетовой соли удалось достать очень мало. Поэтому добавили серу; ее мальчишки терпеливо счищали со спичечных головок, израсходовав с полсотни коробков.
Наконец все было готово, «пушка» заряжена рублеными гвоздями, мелкими кусками проволоки и металлическими шариками. На стене сарая, выходившей на огороды, в качестве мишени прибили большой лист фанеры. Нельзя сказать, что момент был выбран неблагоприятный: и отца и матери не было дома, а тетка, возившаяся где-то по хозяйству, в счет не шла: с ней всегда можно было договориться. В жарком споре о том, кому поджигать, верх взял Горка. Павлушка согласился быть наводчиком.
Выстрел превзошел все ожидания. Его оглушительный грохот, эхом раскатившийся по станционному поселку, заставил «артиллеристов» присесть от страха и запоздало зажать уши ладонями. В стену сарая короткой барабанной дробью хлестнула «картечь», в клочья изодрала фанеру и расщепила почерневшие от дождей и времени доски. И в тот же момент из сарая с истошным визгом «Уби-и-или!» на четвереньках рванулась насмерть перепуганная тетка, волоча за собой ведро с высыпающимся из него углем. К счастью, толстая стена сарая не была пробита и тетка не пострадала, но испуг был настолько велик, что уговорить ее ничего не рассказывать отцу не удалось…