Дваждырожденные (СИ)

По-новому понимаем мы сейчас сущность Бога, того, кого создатели Махабхараты называли то Установителем, то Атманом, и которому под сотнями разных имен и в различных ипостасях поклонялись. Дворцы и крепости из дерева и глины давно поглотила земля. Непривычно зазвучали на новых языках имена героев древности. Но память о делах живет, хотя те, кто пришел за ними, по-иному объяснили их поступки и мечты.
И сколько бы ни прошло времени с тех пор, я не перестану удивляться, как много осколков истины осталось в храмовых гимнах, в эпосе, народных сказаниях. Как часто в тумане легенды мне удается распознать знакомые облики живых людей, далекий отзвук их подвигов. Словно из бездонной пропасти без горечи и осуждения смотрят нам вслед мудрые глаза Учителей.
 
 
  Том 1  
  Калиюга  
   
 
 
  Глава 1  
  Деревня  
   
Под пристальным взглядом спокойных черных глаз брахмана налились тяжестью и сами собой опустились мои веки. Заунывные звуки флейты окутали меня благодатным дурманом, и запах сандаловых благовоний, словно давно забытая мелодия, увлек мое сознание за собой в детские дебри страхов и надежд, туда — за границу сознания, где, как черный первозданный океан, клубились чувства, не имеющие названий на наших земных языках…
Когда я снова обрел способность видеть, то обнаружил, что смотрю на воду неширокой реки. Ломкие листья пальм чернели надо мной растопыренными пятернями, словно воздавали последние почести заходящему солнцу. А я сидел на песчаном берегу, скрестив ноги, и следил за медленным плавным течением воды. Вдалеке кто-то кричал: «Муни!» Это звали меня, но я не успел еще додумать о своей непутевой жизни, окунуть взгляд в пламя закатного солнца. Ветер, приходящий под вечер с далекого океана, уже нес равнинам свежую прохладу. Высыхала небесная синева, и, словно обнажившееся дно моря, выступала коричневая твердь. Охристыми ручьями струились пробитые в красной, земле тропы. Во все стороны, насколько хватало глаз, тянулись их кружева.
Мой мир — лишь поле с зеленой нежной бахромой риса, да стена сахарного тростника. Утопая в собственном соленом поту, мы рубим его длинными острыми ножами. Есть еще деревня, разбросавшая пригоршню хижин среди рисовых полей, с ровной утоптанной площадью посередине, где стоит невысокий каменный храм с раскрашенными глиняными фигурами божеств — хранителей деревни. А еще река, мутная от глины и ила, выходящая из берегов каждый дождливый сезон, но кроткая и мелкая в пору летней жары.
Что мешает мне переплыть реку и пойти на запад, где вдали синеют остроконечные горные пики, или на юг, где, говорят, в нескольких днях пути бьется о прибрежные скалы великий океан, из которого извлекают кораллы и бесценный жемчуг? Иногда мне казалось, что я мог уйти туда, если бы нашел в себе силы вырваться из круга собственной жизни. Но вместо этого каждое утро, лишь только погасали звезды, я вместе с другими парнями и мужчинами деревни шел на поле, закутавшись от холода в одеяло, пахнувшее козой, навозом и молоком. Часа через два я сбрасывал его на землю, потому что становилось жарко от тяжелой работы, от стрел беспощадного бога Сурьи — победителя тьмы. День вступал в свои права. Жгучий, как чесночный сок, пот заливал глаза, и в голове мутилось от усталости и жары. В это время уже не оставалось никаких мыслей ни о ближних, ни о дальних границах нашего мира, а было только одно желание, чтобы солнце зашло, и сумерки прекратили этот нескончаемый рабочий день. К вечеру светило снова становилось ласковым и протягивало свои лучи к моему сердцу, будто утешая и врачуя. И я возвращался в деревню успокоенный. А бывало и так, что, сидя на берегу реки, я начинал плакать от безысходности. Завтра мы опять будем таскать охапки рисовой соломы на деревенский ток, радуясь урожаю и тому, что еще один сезон пройдет, как и предписано божественным законом Дхармы.
Деревня дышала обилием и довольством. Огромные снопы рисовой соломы светились ровным золотым светом, ему сопутствовали насыщенные блики зеленого, скользящие по бокам высоких пирамид собранных кокосовых орехов. Рядом стоял серебристо-серый частокол сахарного тростника, и его длинные узкие листья бились на ветру, как вымпелы войска, готового к последней битве.
Община была неотъемлемой частью этой земли, словно поднялась из ее глубины во время создания мира вместе с холмами, древними баньянами, чистыми ключами. Старые брошенные дома казались мне засохшими ветвями. Закончившие путь жизни люди, словно листья, ложились в землю, чтобы питать невидимые корни общины. И как невозможно дереву сойти с места, так и все мы от рождения слиты с землей: из нее вышли, в нее и уйдем.
Во что я верил? В могущество богов. В царя небожителей Индру, мечущего огненные стрелы в своих подземных врагов. Верил в Шиву — созидателя и разрушителя вселенной, в прекрасных небесных дев апсар и страшных ночных демонов ракшасов. Верил, когда вообще вспоминал о них, а это бывало нечасто. Куда больше стоила вера в то, что мать с наступлением вечерних сумерек накормит меня с братьями вареным рисом, а отец сможет защитить от тигра, рычащего иногда в темной лесной чаще. Верил в родственные узы и традиции. Старики заставляли молодежь учить имена предков, очевидно, надеясь, что и их имена, в свою очередь, не будут забыты.
Прошлое, таким образом, было более или менее ясным, будущее — отдаленным и совершенно туманным, но оно никого особенно не интересовало. Полагали, что оно ничем существенным от прошлого отличаться не будет. Всерьез беспокоило только настоящее, в котором все вопросы решались предельно просто: да или нет, будет урожай или нет, убьет охотник кабана, или кабан растопчет его, родит женщина живого младенца или мертвого, останется после этого сама живой или последует по пути предков. Страшный замкнутый круг. Но мне такое положение дел казалось естественным, более того, единственно возможным.
Вообще, мне нынешнему очень трудно понять смысл некоторых своих поступков и переживаний в той жизни. Друзей у меня не было — это я ясно помню, но их не было ни у кого в деревне — все вместе тянули общий воз, все были связаны со всеми, и никому не было дела до переживаний соседа, коль скоро он честно исполняет свою работу. Я был один, и в то же время — под неусыпным надзором общины — я, как и все.
Сейчас, оглядываясь на свои воспоминания, я думаю, что даже добро и зло мы понимали как-то иначе. Злом считалось все, что шло вразрез с традицией, грозило порвать связи, существующие между нами, и сделать человека изгоем. Тот, кто отрывался от общины, терял смысл жизни и был обречен, как муравей, унесенный от муравейника, или пчела, потерявшая улей.
Община по-своему заботилась о каждом из своих членов. По крайней мере, как только старейшины заметили, что я затосковал и стал уединяться для размышлений, меня вызвал к себе один из них.
— Высшая мудрость — принимать жизнь такой, какая она есть, — сказал он мне. — Не трать в бесполезной борьбе против могучего бога Дхар мы своих сил и времени, отпущенных на работу, любовь и продолжение рода. К какой жизни ты приспособлен больше, чем к той, которую ведешь? Все люди от рождения в соответствии с законом Дхармы разделены на три варны — по способностям и предназначению. Это — кшатрии, брахманы и вайшьи. Кшатрии — защищают нас от врагов…
Кто такие кшатрии, я уже худо-бедно представлял. Это — толпа вооруженных до зубов всадников, с криками и лязгом врывающаяся в деревню два раза в год после сбора зимнего и летнего урожая для того, чтобы забрать шестую часть собранного нами с земли. Мы аккуратно отсчитывали, что им причиталось, грузили на телеги с огромными скрипучими колесами. Наша дань шла в город радже и кшатриям, которые заботились о безопасности границ нашего государства, уничтожали разбойников, скрывающихся в непроходимых джунглях. Кшатриев многие из наших не любили, считали их спесивыми лентяями, живущими за счет вайшьев.