Дневник чайного мастера

Я чувствую, как на моей коже сгущается тишина. Очень хочется поддаться ей и навсегда закрыть глаза. В этой мертвой бездыханности что-то движется. Ах, если бы эта муха перестала жужжать, тогда я смогла бы немного поспать. Но она не перестает, а вновь и вновь бросается на стекло, не понимая, почему не может пробить его и выбраться на волю. Я открываю глаза и вижу ее, бьющуюся в узком пространстве между окном и занавеской тень.
Еще что-то шелохнулось в памяти — другая муха, ее тяжелое зеленое с черным тело, ее жужжание, полет вдоль стены и тщетные попытки найти выход.
А вот под вешалкой у стены лежит сумка из морских водорослей, в ней — прямоугольник моего дневника.
Память рисует передо мной новые картины. Муха на стене сдается и садится на стол, заваленный инструментом и проводами. Свет поблескивает на серебристом диске, когда Санья устанавливает его в углубление археустройства и прижимает крышку. Хрипят динамики. Поток слов, которые не оставят меня в покое, начинает литься в горячем неподвижном воздухе.
Мое сознание пытается ухватиться за еще одну невидимую ниточку, протянувшуюся сквозь годы, времена и человеческие жизни.
Память меняет картину: в руках тяжелая книга в кожаном переплете, слова выстраивают мостик в прошлое, которое могло пропасть. Написанные в ней буквы давно исчезнувшего мастера притягивали меня, и получалось, что он как бы существует, живет между строк, благодаря тому, что оставил после себя. Фразы зацепили меня и вытащили из кокона вечной тишины.
Это последняя история. Излив ее на эти страницы, я могу позволить воде моей крови покинуть меня навсегда.
Есть события, которым люди придают форму историй, чтобы распознать суть происходящего.
Слишком много историй исчезают без следа, слишком редко сохранившаяся история является правдой.
Несмотря на холод, которым тянуло от двери, пол показался теплым, когда я уперлась в него ладонями и попыталась подняться. Это было похоже на борьбу со встречным ветром — сидеть, не уступая давящей усталости. Сумка лежала немного дальше вытянутой руки. Я ухватилась за нее, чуть не потеряв равновесие, и притянула к себе. Достала свой дневник чайного мастера. Кожа обложки казалась такой приятной на ощупь.
Мои мысли бежали по страницам — одна за другой. Заметки описывали чайные церемонии, использованную утварь, погоду, одежду гостей и их поведение. Большую же часть занимал старательно переписанный путевой дневник экспедиции Янссона с серебристых дисков: неполный, с потерянными кусками, но настоящий, в чем я никогда не сомневалась. Я переворачивала страницы и дошла до места, где начиналось содержание последнего диска, того самого, что мы с Саньей слушали затаив дыхание одним летним вечером.
Это была история об уничтожении, о развалинах, об океане, двинувшемся к центрам материков и начавшем поглощать землю и питьевую воду; рассказ о миллионах, лишившихся крова, о войнах за топливные ресурсы, вскрывшихся под растаявшими льдами; об иссякших жилах земли, о разрушивших свой мир людях. Затем история стала рассказом о выдуманной правде, о лжи, о навсегда переделанной истории. История о книгах, превращенных в лохмотья, втоптанных в грязь и замененных на трансляторные книги, которые кроились и перекраивались, а потом стало возможным удалить из памяти мира все, что угодно, одним простым нажатием кнопки. И случилось так, что ответственность за войны, несчастья и исчезнувшие зимы не нес больше никто.
Это была история, которую пытались уничтожить власти Нового Киана, так они стерли всю остальную память об эпохе архемира. И все же я держала в руках хоть и не всю правду, потому что правда не хранится вечно, но нечто не исчезнувшее окончательно.
Я смотрела на строчки и поняла, что должна сделать напоследок.
Я могу остаться лежать, дожидаясь, пока земля не поглотит воду моей крови, могу позволить кому-нибудь другому рассказать мою историю, если это вообще возможно. И этот кто-то исказит ее до неузнаваемости или подгонит под себя. А если я оставлю ее тем, кто нарисовал синий круг на моей двери, она не будет моей. Я не буду ее частью, не буду частью ничего и никогда.
Можно и так: позволить всему этому случиться либо попытаться оставить свой след.
Последняя треть дневника еще совсем пустая.
Ноги больше не держат, как я ни пытаюсь подняться.
Окно занавешено. Я открываю дневник чайного мастера на пустой странице, усаживаюсь на кровать и переставляю светильник на ночном столике так, чтобы он давал достаточно света.
Чернила блестят на кончике ручки, по бумаге расползается пятно в форме звездочки, и я начинаю писать.
Поначалу никак не получается подобрать правильные слова, а те, что я нахожу, выглядят неуклюже и почти неосязаемо — все из-за темноты, в которой они хранились так долго. Нужно немножко притянуть их рукой, помочь им раскрыться, вдохнуть жизнь, сделать их более осязаемыми, четкими. И тогда они сами начнут выплескиваться на поверхность — такие прозрачные и свободные, и мне останется позволить потоку слов течь свободно, касаясь только самого важного.
Я пишу о сокровенном источнике в сопке, о котором никогда и никто раньше не писал. Пишу о небесном сиянии, что качается в небесных водах, словно поблескивающие чешуей косяки рыб, и похож на плывущих драконов. Пишу о свалке, о неисчислимых тайнах в ее глубинах, о разбитых археустройствах, каждое из них когда-то кому-то принадлежало и что-то означало.
Предложения на бумаге ломают время и пространство: вода вновь течет из источника в дом, отец ходит по комнатам. Я вижу, как он разминает пальцы после работы в саду, как прислоняет грабли к перилам крыльца, как хмурится, как вглядывается в котелок, считая пузырьки на дне. А вот мама — она сидит у себя в кабинете, в задумчивости гладит волосы и ищет забытый карандаш. Слышится запах лаванды и мяты, ее самодельного мыла, в доме пахнет луковой запеканкой… Их шаги: одни — медленные, но твердые, другие — уверенные, но нетерпеливые. Их голоса вновь наполняют кухню, разносятся по саду, и я опять не одна.
Я пишу о Санье: как у нее появляется румянец на лице, когда она по одной извлекает детали из внутренностей археустройства, запоминает их последовательность и аккуратно складывает на верстак в мастерской; как один уголок ее рта поднимается выше другого, когда она улыбается, и как она всегда знает, что нужно сказать и о чем промолчать, чтобы у меня стало лучше на душе; как покрывает платком волосы. А эти изгибы руки и кожа в трещинках на кончиках ее пальцев. А еще как она выглядела в темной воде источника — там, куда не доходит дневной свет.
На улице небо сменило свой цвет, но в доме кажется, что тени разогнал свет, исходящий от книги передо мной. Чистая полоска бумаги в конце дневника становится все уже. Я собрала все витающие вокруг меня образы и заключила их в свой дневник, соединив со всем давно исчезнувшим, пока не перевернула последнюю страницу.
Когда я отложила ручку и прижала лоб к прохладной коже обложки, за шторами занималось утро. Мое тело стало пустой оболочкой, свободной от тяжести воды и слов, — настолько легкой, что любой ветер сможет унести ее прочь.
Я облачаюсь в церемониальную одежду — свободную, мягкую и непозволительно чистую на моем давно не мытом теле. Носки скользят по полу, когда я иду на кухню, держа дневник. В шкафу лежит легкий тканый мешочек. Я ослабляю шнурок и заглядываю внутрь: на дне еще есть несколько ложек чая, который мы с отцом выбрали на площади в Куолоярви, готовясь к церемонии моего посвящения. Аромат уже не такой сильный, но все еще чувствуется та же струя — освежающая влага, сотрясающий ветви деревьев ветер и мелькающий в воде свет.
Я беру с пола бутылку с остатками воды, подставляю ее под кран и начинаю разговаривать с ним, заклинать его, произнося разные красивые слова, затем совсем некрасивые и, кажется, даже кричать на него и плакать, но что воде за дело до человеческих печалей. Она течет ни медленно, ни быстро, течет там, где-то в земной толще, где ее слышат только камни.