Дневник чайного мастера

— Возможно, вы правы, майор Болин. Пожалуй, приберегу свои вопросы для другого раза и позволю себе надеяться, что он случится весьма скоро. — Сказал и умолк.
Далее прозвучало несколько малозначительных фраз, не касающихся ни воды, ни вкуса чая, ни красоты сада. Большую часть в чайном домике царила тишина, медленно окутывавшая нас, словно дым от невидимых костров.
Кончилось печенье.
Опустел большой чайник, а затем и котелок.
Церемония окончена, когда закончилась вода.
Гости поклонились и надели сетки на головы. Я вывела их наружу из той же низкой двери, через которую мы вошли в домик. На улице уже появилась едва уловимая сеть летнего вечера, соединив день с ночью. Тускло поблескивали огневки в фонарях под крышей. Майор Болин и командор Таро шли за мной к воротам. Водитель солнцекара оторвался от игры в маджонг, глотнул воды из фляги, потянулся и запустил двигатель. Гости поднялись в солнцекар, попрощались и уехали.
Я вернулась к чайному домику. Стоял поздний вечер. Небо вокруг солнечного диска было цвета колокольчиков, растущих на заднем дворе. Воздух был недвижим, и трава на лужайке выпрямилась, чтобы впитать ночную прохладу.
Однако нужно было вытереть насухо котелки и прочую утварь, отнести все в особый шкафчик в задней комнате чайного домика. Я помогла отцу прибраться. Руки гудели, когда я принялась вытряхивать из фонарей поблескивающих огненных мух, которые тут же спрятались в кустарнике. Из домика все еще в церемониальной одежде и с москитной сеткой в руках вышел отец: тени пали на его лицо.
— Ты уже многое умеешь, думаю, вполне готова стать мастером чайной церемонии еще в этот праздник лунного года, — сказал он и молча пошел домой, а во мне навсегда поселилось беспокойство.
Я отнесла пустые фонари обратно в домик, завернула каждый по отдельности в ткань и аккуратно уложила их в деревянный сундук. Из последнего вытряхнула несколько огневок в свой ночной светильник.
Потом я долго ходила вокруг чайного домика, кружила по траве и между деревьями, ощущая, как ночная роса охлаждает искусанные ноги. Нигде не было видно худой темной фигуры — ни под соснами, ни на дорожке, ни на крыльце, но я не знаю, может, причина была в том, что я просто не туда смотрела.
  
Глава 4
 
Я лежу в постели, слушая, как лениво бьются огневки о стекло фонаря. Собственно, он не нужен, ведь солнце и вечером продолжает висеть над горизонтом тяжелым желто-оранжевым шаром, и его свет просачивается в комнату сквозь сетку от насекомых. Небо кажется бездонным. Из другого конца дома слышатся приглушенные голоса родителей, но смысла разобрать не получается. Прошло несколько дней после визита майора Болина и командора Таро, и теперь вечерами они часто что-то обсуждают, а потом мама долго не ложится спать. Она старается тихонько ходить из комнаты в кухню, но я слышу ее движения, вижу свет сквозь щелку под дверью.
У меня в руках одна из сохранившихся в доме старых книг. Это история о путешествии длиной в одну зиму. Я знаю ее наизусть, но сейчас слова утекают со страниц прочь, не давая мысли зацепиться за них: меня волнует не история, а мир, в котором она была написана.
Какими были зимы в архемире? Как бы это представить?
Я знала, что такое темнота: каждую осень, когда заканчивался лунный год, день и ночь встречались, чтобы поменяться местами, и начиналась зима. Все полгода, пока она длилась, было сумрачно, в домах круглые сутки горели большие фонари, а когда становилось совсем темно, то зажигали еще и светильники от солнечных батарей. Если взобраться на сопку, то на фоне темного неба можно было наблюдать свет далеких городов: далекий, но четкий отблеск на востоке — там, где находились орошаемые земли и море, а на юге почти невидимая искорка Куусамо. В это время года земля теряла остатки своей скромной зелени, и наш сад стоял голым и немым, ожидая возвращения солнца.
Правда, представить себе холод оказалось непомерно сложным. В темное время года я привычно закутывалась как можно теплее, ходила за торфом для камина с осушенных болот — все это я делала, когда солнце утрачивало последнюю силу после праздника середины зимы, но и тогда температура на улице редко опускалась ниже десяти градусов, а в теплые дни можно было, как и летом, разгуливать в сандалиях.
В шесть лет я прочитала старую книгу, где рассказывалось о снеге и льде. Помню, как решила расспросить маму о них. И тогда мама достала один из толстых, выглядевших такими серьезными томов с полки, куда я еще не дотягивалась, и показала фотографии: белые сопки с круглыми боками и сверкающими острыми краями среди незнакомых пейзажей. А еще она сказала, что это вода, перешедшая в другое состояние при низкой температуре в условиях, которые в нашем мире возможны лишь искусственно, но которые когда-то были естественной частью времен года и жизни людей.
— Что же такое произошло? — спросила я. — Почему снега и льда больше нет?
— Мир изменился, — ответила она. — Многие думают, что он изменился сам по себе, стал таким, каким он был до появления людей, но немало информации пропало в эпоху Сумрачного века. Кстати, есть такие, кто верят, что это люди изменили мир, сами того не желая или же осознанно.
— А ты, во что ты веришь?
После долгого молчания она произнесла:
— Я верю в то, что без людей мир не был бы таким, какой он сейчас.
Потом я долго грезила о тусклом мерцании снега, о белом свете, как если бы тысячи огневок обронили свои крылья на землю, покрыв ее сплошным ковром. Темнота становилась прозрачнее и легче, когда я видела ее сквозь серебряные отблески, я начинала тосковать по архемиру, которого никогда не знала. Я представляла облака над снежными равнинами, и порой мне казалось, что мне лучше было бы там, а не здесь.
Однажды я провела эксперимент: наполнила ведро водой, вывалила в него весь лед, который нашла в морозильнике, и отнесла тайком к себе в комнату. За закрытой дверью сунула руки в ледяное крошево, закрыла глаза и вообразила себе дыхание зимы архемира, о котором читала так много. Я взывала к белому тончайшему полотну, чтобы оно пало на дорожки, чтобы оно покрыло дом, хранящий в своих стенах и камнях фундамента память о холоде прошлого. Я представляла метель, заволакивающую сопки, превращающую каменистую землю вокруг в мягкий проваливающийся сон. Я просила, чтобы хрустальный лед окружил наш сад, чтобы он заточил в себя зелень травы и заковал воду в бочках и трубах. Я представляла звук, какой издает ледяная глазурь на ветвях деревьев или на развешанных повсюду бутылках, когда они стукаются друг о друга от порывов ветра.
Я думала о воде, о ее вечной изменчивости, думала о замершем мгновении, о движении, застывшем в кристалле льда. Недвижимость, тишина. Конец или начало.
Тупая боль проникла до самых костей, и я открыла глаза. День размашисто пылал за окном, понемногу превращая землю в прах. Покрасневшая от ледяной воды кожа ничего не чувствовала, ломило пальцы, но я так и не стала ближе к зимам архемира, не сумела представить себе всепоглощающий холод, а ведь такой был же когда-то, может, и до сих пор где-то есть. Мама рассказывала, что посреди Северного океана, где день длится полгода, а ночь властвует над второй половиной, где шли самые кровопролитные битвы нефтяных войн, там, возможно, еще могли сохраниться крохотные островки льда. Они переносятся молчаливыми и неживыми волнами и хранят в себе воспоминания об архемире, медленно погружаясь в объятия воды. Это были остатки гигантского ледяного панциря, некогда лежавшего на северных возвышенностях земли, подобно огромному, неподвижному животному — хранителю материков.
А потом я выросла и начала доставать до книжек на высокой маминой полке. Мне хотелось прочитать все, что могло бы хоть как-то помочь представить себе исчезнувшие зимы. Дни и недели уходили на изучение незнакомых карт, фотографий и странных календарей, измерявших ход времени по Солнцу, а не по Луне. Они рассказывали о температуре, о временах года и о погоде, об утонувших землях и наступавшем на материк море — везде говорилось о воде, хотя книги не всегда были едины во мнении. Как-то я поинтересовалась у мамы (она называла себя научным работником), что все это означает. Ведь если научные работники думают по-разному, спросила я, то получается, что никто в точности ничего не знает? Она задумалась и ответила, что, во-первых, можно мыслить по-разному, а, во-вторых, иногда сложно сказать, какое мнение самое убедительное.