Дни одиночества

Не знаю.

Очевидно, мне понадобилось мысленно поработать ластиком, чтобы распознать в этом свежем лице двадцатилетней девушки угловатые, незрелые, еще детские черты Карлы – девчонки-подростка, из‐за которой в нашем браке пять лет назад случился кризис. Как только я поняла, кто это, в глаза мне бросились серьги, те самые, которые носила бабушка Марио, – мои серьги!

Они свисали с мочек, подчеркивая линию шеи, и подсвечивали ее улыбку, а мой муж обнимал ее за талию с гордостью собственника, и она опиралась на его плечо обнаженной рукой.

Время остановилось. Широким и уверенным шагом я пересекла улицу, мне не хотелось ни плакать, ни кричать, ни требовать объяснений. Я хотела лишь одного – крушить и ломать.

Теперь мне было ясно, что он обманывал меня все эти пять лет.

Почти пять лет он тайком наслаждался этим телом, пестовал свою страсть, что переросла в любовь. Он спокойно спал со мной, думая о ней. Он ждал ее совершеннолетия, даже больше, чем совершеннолетия, чтобы сказать мне, что навсегда уходит к ней, что бросает меня. Подлец, трус. У него даже не хватило смелости открыть мне правду. Он притворялся примерным мужем, семьянином, любовником, чтобы побороть свою трусость, чтобы постепенно набраться храбрости уйти от меня.

Я подошла к нему сзади. Я бросилась на него всем своим весом, толкнув в стекло витрины, – он врезался туда лицом. Наверное, Карла кричала, но я видела только ее открытый рот – черную дыру за ровными белыми зубами. Я вцепилась в Марио: в его глазах застыл ужас, а из носа шла кровь. Он был одновременно и напуган, и изумлен. Ставить запятые, ставить точки. Да уж, непросто этак вот стремительно пройти путь от счастливой романтической прогулки до хаоса, до перевернутого мира. Бедненький, бедненький мой Марио. Взяв мужа за рубашку, я встряхнула его с такой силой, что правая ее половина оторвалась и осталась у меня в руках. Под рубашкой Марио оказался голым, он больше не поддевал майку, его больше не страшили ни простуды, ни воспаление легких, это со мной он был тем еще ипохондриком. Как видно, он поправил здоровье – неплохо загорел, похудел. Правда, выглядел он сейчас несколько комично: на одной его руке был целый, отглаженный рукав, немного ткани осталось также на спине и на шее, хотя воротник и сидел как‐то криво, а вот торс был голый, с брюк свисали клочья рубашки, кровь сбегала по седым волосам на груди.

Я все била и била его, он упал на тротуар. Я принялась пинать его – раз, другой, третий, – не знаю, почему он не защищался. Движения его были неловкими, вместо ребер он закрыл руками лицо, может быть, от стыда – трудно сказать.

Когда он получил от меня сполна, я повернулась к Карле, та все еще стояла с разинутым ртом. Я надвигалась на нее – она пятилась. Я пыталась схватить ее – она уворачивалась. Бить ее мне не хотелось – она была чужачка, ненависти к ней я не испытывала. Я ненавидела Марио за то, что он отдал ей серьги, изо всех сил я старалась изловчиться и отобрать их. Мне хотелось вырвать их с мясом из ее ушей – не быть ей наследницей рода моего мужа. Грязная шлюха, какое право она на это имела, что связывало ее с этой фамильной линией? Мерзавка прибрала к рукам мои драгоценности! Драгоценности, что должны были перейти к моей дочери! Раздвигая ноги и увлажняя его член, она думала, что окрестила его в свою веру: окропляю, мол, тебя святой водой вагины, окунаю твой пенис во влажную плоть, нарекаю новым именем и провозглашаю моим – возрожденным к новой жизни. Сука. Поэтому она возомнила, что может занять мое место, играть мою роль. Вонючая шлюха. Верни мне эти серьги, отдай мне их! Мне хотелось вырвать их вместе с ушами, мне хотелось стащить с нее это красивое лицо – с глазами, носом, губами, с копной светлых волос. Как крючком подцепить эту живую плоть – с налитыми грудями, с животом, обволакивающим внутренности, что просачиваются наружу через дырку в заднице и глубокую щель, увенчанную золотом. Я хотела оставить от нее то, чем она и была на самом деле, – отвратительный окровавленный череп, скелет, с которого содрали кожу. Ведь что такое лицо и кожа? Обложка, маска, грим, скрывающий невыносимый ужас нашего естества. И он попался – угодил в расставленные сети. Ради этой мордашки, ради этой свежей плоти он прокрался в мой дом. Он украл мои серьги ради любви к карнавальной маске. Я хотела сдернуть ее, потянув за серьги. Я кричала Марио:

– Смотри, какая она на самом деле!

Однако он меня остановил. Никто из прохожих не вмешался – кажется, только несколько зевак замедлили шаг, желая позабавиться. Я это помню, потому что произносила для них какие‐то обрывки фраз, мне хотелось, чтобы до прохожих дошло, что я делаю, почему я вне себя от ярости. Мне показалось, что людям было интересно, выполню ли я свои угрозы. Женщина, в отличие от мужчины, может запросто прикончить кого‐нибудь в толпе прямо посреди улицы. Женская ярость кажется игрой, пародией, жалкой копией мужской решимости причинить зло. Только из‐за того, что Марио схватил меня сзади за руки, я не вырвала эти серьги из ушей Карлы.

Схватив, он отшвырнул меня прочь, словно я была вещью. Еще никогда он не обращался со мной так жестоко. Смятенный, весь залитый кровью, он угрожал мне. Однако теперь я смотрела на него, как смотрят на изображение на экране телевизора, выставленного в витрине. Он был не опасен, а жалок. Откуда‐то издалека, с бог знает какого расстояния, разделяющего, возможно, правду и ложь, он гневно тыкал в мою сторону указательным пальцем, который торчал из‐под манжеты его единственного уцелевшего рукава. Я не слышала, что он говорит, но меня разбирал смех от его напыщенного вида. Смех опустошил меня, лишил всякого желания атаковать. Пусть уходит со своей женщиной, в ушах которой колышутся мои серьги. Да и что я могла поделать? Я потеряла все, я потеряла самое себя – безвозвратно.





Глава 16




Когда дети вернулись из школы, я сказала, что у меня нет желания готовить, есть нечего, пусть что‐нибудь придумают сами. То ли из‐за моего вида, то ли из‐за усталого голоса они не стали пререкаться и поплелись на кухню. Появившись снова в гостиной, оба тихо и смущенно замерли в углу. Спустя какое‐то время Илария подошла ко мне и приложила ладошки к моим вискам. Она спросила:

– У тебя болит голова?

Ответив “нет”, я попросила оставить меня в покое. Ребята отправились в детскую делать уроки, обиженные и моим поведением, и тем, что я отвергла их помощь. Заметив в какой‐то момент, что уже стемнело, я вспомнила о детях и пошла к ним, чтобы посмотреть, чем они занимаются. Одетые, прижавшись друг к дружке, они спали на одной кровати. Я не стала их будить и закрыла дверь.

Нужно чем‐то заняться. Я взялась за уборку. Покончив с ней, я пошла по второму кругу, устроив что‐то вроде охоты на все, что лежало не на своем месте. Чистота, уверенность, жизнь. В аптечке в ванной был полный кавардак. Я села на пол и начала перебирать лекарства, отделяя просроченные от тех, что еще годились. Когда все ненужное оказалось в мусорном ведре, а в аптечке воцарился идеальный порядок, я направилась в гостиную, прихватив с собой две упаковки снотворного. Положив таблетки на стол, я налила себе полный стакан коньяку. Со стаканом в одной руке и горстью пилюль в другой я подошла к окну – со стороны реки и парка дул влажный, теплый ветер.

Как все случайно в нашей жизни. В юности я влюбилась в Марио, но я могла полюбить кого угодно – любого, кого можно было наделить хотя бы какими‐нибудь достоинствами. Когда много лет живешь с кем‐нибудь, кажется, что только с этим человеком тебе может быть хорошо, ты приписываешь ему все существующие добродетели. А на самом‐то деле это попросту тростниковая дудочка, которая жутко фальшивит, ты не знаешь, кто он в действительности такой, да и он не знает этого. Все зависит от случая. Ты впустую тратишь свою жизнь, потому что много лет назад некий тип, обуреваемый желанием пристроить свой член, был с тобою обходителен и выбрал именно тебя. Банальное желание секса мы принимаем за бог весть какую галантность. Мы любим его похоть, мы настолько ослеплены, что уверены, будто он станет трахаться только с нами. Ну конечно, он же особенный, именно поэтому он разглядел нас. Мы даем этой похоти имя, персонифицируем, называем своей любовью. К черту все, какое заблуждение, какой самообман! Когда‐то он спал со мной, а теперь точно так же спит с другой – на что я надеялась? Время идет – одна уходит, другая приходит. Я уже хотела проглотить несколько таблеток, чтобы забыться сном где‐то в глубинах своей души, как вдруг от черной массы деревьев отделилась фиолетовая тень Каррано с футляром за спиной. Неторопливо, неуверенно музыкант шагал по улице, машин нигде не было – жара окончательно опустошила город, – а потом исчез у подножия нашего дома. Я услышала, как стукнула дверь лифта, как он зашумел. Я вспомнила, что у меня где‐то валяются документы этого человека. Отто рыкнул во сне.

Я пошла на кухню, выбросила таблетки, вылила в раковину коньяк и принялась искать водительские права Каррано. Я нашла их на телефонном столике, за аппаратом. Повертела в руках, опять взглянула на фотографию. Тут у него не было седины и не пролегли еще между носом и ртом глубокие морщины. Посмотрела на дату рождения, попыталась припомнить, какой нынче день, и вдруг сообразила, что именно сегодня ему исполняется пятьдесят три.

Я колебалась. Мне хотелось спуститься по лестнице, позвонить в его дверь, использовать права как предлог, чтобы оправдать столь поздний визит; но в то же время я боялась, боялась этого незнакомца, боялась ночной тьмы, тишины, царившей в доме, удушливых и влажных запахов парка, щебета ночных птиц.

Мне пришло в голову для начала позвонить ему по телефону: я не хотела отступать от намеченного плана, но мне недоставало смелости. Я нашла его номер в справочнике. Составила в уме несколько приветливых фраз: “Сегодня утром на улице Маринаи я нашла ваши права; я сейчас спущусь, чтобы их вернуть, если вы еще не легли. Совершенно случайно я заметила дату вашего рождения, мне хотелось бы поздравить вас, синьор Каррано, и пожелать всего наилучшего. С днем рождения! Едва пробило полночь, наверняка я первая, кто вас поздравил”.

Это смешно. Я никогда не умела очаровывать мужчин. Я была приветливой, радушной, но без огонька, без намека на сексапильность. Это меня мучило всю мою юность. Но теперь‐то мне почти сорок, чему‐то я да научилась. С отчаянно бьющимся сердцем я подняла телефонную трубку и сразу же ее положила. Из трубки доносился ужасный свист – гудка не было. Я снова подняла трубку и набрала номер. Свист никуда не исчез.

Я почувствовала, как тяжелеют веки: надежды нет, одиночество этой душной ночью в клочья разорвет мне сердце. Затем я увидела мужа. Он уже не держал в объятиях неизвестную женщину. Мне были знакомы и это симпатичное лицо, и серьги в ушах, и молодое бесстыжее тело; я знала и имя – Карла. Совершенно голые, они неторопливо занимались сексом и собирались трахаться всю ночь, как делали это тайком от меня долгие годы. Каждый мой стон отчаяния сливался с их стонами удовольствия.

Я решила: хватит страдать. Я найду, чем отплатить им за ночные утехи. Я не из тех женщин, которые разбиваются вдребезги из‐за расставания и разлуки, это не свело меня с ума, не убило. Разве что отлетело несколько мелких кусочков – а в остальном со мной все в порядке. Цельной я была, цельной и осталась. Тот, кто ранит меня, ответит за это полной мерой. Я – дама пик, я та оса, что больно жалит, я – черная змея. Я – то неуязвимое создание, что проходит сквозь огонь и не сгорает.





Глава 17




Я выбрала бутылку вина, положила в карман ключи от квартиры и, даже не поправив прическу, спустилась на этаж ниже.

Решительно позвонила в дверь Каррано – два раза, две долгие электрические трели. Тишина. От волнения у меня перехватило горло. Затем я услышала медленные шаги, которые стихли у самой двери: Каррано смотрел на меня в глазок. Ключ повернулся в замке – этот человек боялся ночи и запирался в квартире на ключ, как одинокая женщина. Мне захотелось сбежать, пока дверь не открылась.

Каррано предстал передо мной в халате, из‐под которого торчали худые голые лодыжки. Обут он был в тапки с логотипом какой‐то гостиницы: наверное, прихватил их вместе с упаковочкой мыла, когда ездил с оркестром на гастроли.

– Поздравляю, – отчеканила я без тени улыбки, – поздравляю с днем рождения.

Одной рукой я всучила ему бутылку вина, а другой – права.


– Я нашла это сегодня утром на улице.

Он непонимающе уставился на меня.

– Не бутылку, – пояснила я, – ваши права.

Только теперь он сообразил, что происходит, и произнес в замешательстве:

– Спасибо, я уже и не надеялся их найти. Зайдете?

– Мне кажется, уже поздно, – пробормотала я в очередном приступе паники.

Он ответил со смущенной улыбкой:

– Это верно, уже поздно, однако… Проходите, пожалуйста, мне очень приятно… И спасибо… Тут у меня небольшой беспорядок… Проходите же…

Его тон мне понравился. Это был тон скромника, который не слишком уверенно старается сойти за светского человека. Я вошла, закрыв за собой дверь.

С этой минуты, как ни странно, я почувствовала себя в своей тарелке. В углу гостиной я увидела большой футляр от музыкального инструмента, он был настолько внушительным, что показался мне чем‐то знакомым, напомнил о дородных служанках – тех деревенских женщинах, что полвека тому назад присматривали за детьми состоятельных горожан. В квартире и правда был беспорядок: газета валялась на полу, окурки, оставленные гостями, теснились в пепельнице, грязный стакан из‐под молока стоял на столе – но это был приятный холостяцкий беспорядок, в доме пахло мылом, а из ванной еще шел пар.

– Извините за мой вид, я только что…

– Да бросьте!

– Я схожу за бокалами, у меня есть оливки и крекеры…

– Мне просто хотелось выпить за ваше здоровье.

И за свое. И за неприятности. За неприятности в любви и в постели для Марио и Карлы. Нужно привыкнуть их так величать – два неразрывно связанных имени новой пары. Раньше говорили: Марио и Ольга, теперь – Марио и Карла. Триста болячек ему на член, чтоб он у него отсох, чтоб у него все тело сгнило, у мерзкого предателя.

Каррано вернулся с бокалами. Открыл бутылку, немного подождал, а затем разлил вино. Все это время он говорил мне спокойным голосом разные приятные вещи: у меня славные дети, он часто смотрит на нас из окна, они хорошо воспитаны. Он и словом не обмолвился ни о собаке, ни о моем муже – мне кажется, он их терпеть не мог, однако сейчас, из вежливости, предпочитал не затрагивать эту тему.

После первого бокала ее затронула я. Отто – хорошая собака, но лично я бы не стала держать его дома, овчарка страдает в городской квартире. Это муж настоял, он заботился о собаке да и о многом другом. Однако он оказался трусом, не способным выполнять свои обязанности. Мы ничего не знаем о людях, даже о тех, с кем делим нашу жизнь.

– Я знаю своего мужа не лучше, чем вас! – воскликнула я. Душа непостоянна как ветер, синьор Каррано, это вибрация голосовых связок, притязания на то, чтобы кем‐нибудь или чем‐нибудь казаться. Марио ушел от меня, сказала я ему, к двадцатилетней девчонке. Он встречался с ней все эти пять лет втайне от меня – двуличный человек, две маски, две параллельные жизни. А теперь он исчез, взвалив все на меня – своих детей, которых нужно воспитывать, дом, который нужно содержать, и еще собаку, этого дурня Отто. Я совершенно раздавлена. Этой ответственностью, естественно, чем же еще. До него мне нет никакого дела. Ответственность, которая прежде делилась на двоих, теперь вся на мне, я в ответе даже за то, чтобы сохранить наши отношения – “сохранить отношения”, какая банальность! Но почему я должна это делать? Я устала от банальностей! Вдобавок мне еще предстоит разобраться в том, где именно мы ошиблись. Потому что я обязана проделать этот мучительный анализ за нас двоих – ведь Марио не хочет копаться в себе, исправляться или начинать все заново! Он просто ослеплен этой блондинкой, а я ночи напролет подробно анализирую все пятнадцать лет нашего брака. Я готова выстраивать наши отношения заново, как только к нему вернется способность соображать. Если это вообще когда‐нибудь случится.

Каррано сидел рядом со мной на диване, прикрыв, насколько это ему удалось, голые ноги халатом. Неторопливо потягивая вино, не перебивая, он внимательно меня слушал. Я была совершенно уверена, что ни мои слова, ни мои эмоции не растрачены зря, поэтому ничуть не смутилась, когда из глаз у меня полились слезы. Я рыдала без всякого стыда, я была уверена, что он поймет, внутри у меня точно что‐то сдвинулось, приступ горя был таким сильным, что слезы казались мне кусочками хрусталя, который долго хранился в каком‐то тайнике, а теперь, от этого толчка боли, разлетелся на тысячи ранящих осколков. Больно было моим глазам, моему носу, но остановиться я не могла. Мало того: я разрыдалась еще пуще, потому что увидела, до чего разволновался Каррано – у него дрожала нижняя губа, а в глазах стояли слезы. Он пробормотал:

– Синьора, прошу вас, успокойтесь…

Меня тронула его чувствительность, не видя ничего от слез, я поставила на пол бокал и, чтобы утешить Каррано – на самом деле это я нуждалась в утешении, – придвинулась к нему поближе.

Ничего не сказав, он протянул мне бумажный носовой платок. Я шепотом пролепетала извинения. Я чувствовала себя совершенно никчемной. Он снова попросил, чтобы я успокоилась, ему было тягостно видеть мои страдания. Я вытерла глаза, нос, рот, я прильнула к нему – наконец‐то мне полегчало. Я нежно положила голову ему на грудь, а руку – на колени. Прежде я и помыслить не могла о том, чтобы этак вот вести себя с незнакомцем; я снова разрыдалась. Смущаясь, Каррано робко приобнял меня одной рукой за плечи. В квартире было тепло и тихо, и я перестала плакать. От усталости я закрыла глаза, мне хотелось спать.

– Можно я немного побуду здесь вот так? – спросила я, и ответ прозвучал едва слышно, как выдох.

– Да, – произнес он хрипло.

Наверное, я задремала. На какое‐то мгновение мне показалось, что я очутилась в комнате Карлы и Марио. В нос ударил сильный запах разгоряченных тел. В этот час они наверняка не спали, на влажных от пота простынях они жадно искали языками рты друг друга. Я вздрогнула. Что‐то коснулось моего затылка, может, это губы Каррано. Я недоуменно взглянула на него, он поцеловал меня в губы.

Сейчас‐то я знаю, что чувствовала, а в тот момент я находилась в полной растерянности. У меня было неприятное ощущение, будто он подал мне сигнал, которому я не могла противиться, и единственное, что мне оставалось – шаг за шагом окунаться в эту мерзость. На самом деле меня захлестывала ненависть к самой себе – за то, что я здесь, за то, что мне нет оправдания, за то, что я сама решила прийти сюда, за то, что, как мне казалось, я не могла уже отступить.

– Ну что, начнем? – спросила я притворно веселым тоном.

Его губы тронула неопределенная улыбка.

– Никто нас не принуждает.

– Даешь задний ход?

– Нет…

Он снова коснулся моих губ своими, и мне не понравился запах его слюны. Даже не знаю, был ли он действительно неприятен или просто отличался от запаха Марио. Он попытался проникнуть языком в мой рот, в ответ я чуть приоткрыла губы и коснулась его языка своим. Его язык оказался шершавым, подвижным, было в нем что‐то животное – огромный язык, вроде тех, на которые я с отвращением смотрела в лавке мясника, абсолютно ничего возбуждающего. Интересно, Карла пахнет так же, как и я? Или это мои запахи всегда казались Марио отвратительными, как теперь мне претили запахи Каррано? И только в ней много лет спустя он нашел то, что долго искал?

Я погрузила свой язык ему в рот с такой алчностью, так глубоко, словно преследовала какую‐то добычу и хотела ухватить ее, прежде чем она исчезнет в его пищеводе. Я обхватила Каррано за шею и, навалившись всем телом, втиснула его в угол дивана, я впилась в него долгим поцелуем, одновременно рассматривая широко открытыми глазами предметы в углу комнаты. Я давала им определения, я цеплялась за них. Я боялась закрыть глаза, боялась снова увидеть бесстыжий рот Карлы, он у нее всегда был бесстыжим, даже в пятнадцать лет. Как он, наверное, нравился Марио, снился ему, пока он спал рядом со мной; просыпаясь, он целовал меня, думая, что целует ее, а опомнившись, снова засыпал, потому что узнавал мой рот, привычный, пресный рот, рот из прошлой жизни.

Каррано расценил этот поцелуй как знак того, что все преграды пали. Заведя руку под мой затылок, он еще сильнее прижал меня к своим губам. Затем, оставив в покое рот, он стал покрывать влажными поцелуями мои щеки и глаза. Я подумала, что он следует какой‐то определенной схеме, он поцеловал даже мои уши – звук поцелуев эхом отозвался в барабанных перепонках. Потом настала очередь шеи – он прошелся языком по линии волос на затылке, трогая при этом своей широкой ладонью мою грудь.

– У меня маленькие груди, – прошептала я и сразу же себя возненавидела: это прозвучало как извинение за то, что я не могу предложить ему огромных сисек. Ладно, хватит с него и этого, какой же идиоткой я выгляжу, если ему нравятся именно маленькие, а если нет, тем хуже для него; это же даром, этому кретину и так сегодня крупно повезло, это лучший подарок ко дню рождения, о каком только он мог мечтать – в его‐то возрасте.

– Мне нравится, – шепнул он, расстегивая мою блузку и оттягивая краешек лифчика; одновременно он покусывал и лизал мои соски. Но и соски были маленькие, и грудь постоянно проскальзывала обратно в чашечки. Я отстранилась, поднялась, сняла блузку и расстегнула лифчик. Затем спросила как дурочка:

– Тебе и правда нравится?

Во мне росло беспокойство, я хотела, чтобы он повторил это снова.