Элмет

Мама жила с нами в доме Бабули Морли. Но не постоянно. Время от времени. Она появлялась и исчезала. Как и Папа. Иногда она приходила сама, иногда ее приводили. Иногда мы успевали увидеть ее до того, как она поднималась в свою комнату. Иногда не успевали.

Дома она спала. Можно было подумать, что ей тысяча лет от роду и каждый ее день длится, как наш месяц. Проснувшись, она вставала с постели и уходила. Потом возвращалась спустя недели как ни в чем не бывало, будто после ежедневной работы или прогулки на свежем воздухе. И долго-долго спала, а мы жили обычным порядком: уходили и приходили, посещали школу, обедали, ужинали, укладывались спать.

Когда она приходила, я стирал ее одежду. После того как она исчезала, я стирал ее простыни.

Мама оставляла грязную одежду в вещевом мешке снаружи у двери ее спальни. Бабуля Морли посылала меня за мешком, чтобы отнести его в прачечную комнату рядом с кухней, где всегда было холодно и сыро. Эти холод и сырость исходили от растрескавшегося линолеума на полу, и после стирки я часами сидел, задрав ноги к огню на газовой плите, чтобы снова почувствовать себя сухим. Холод и сырость проникали через носки в ноги и оттуда распространялись по всему телу вплоть до головы. То же самое происходило с теплом, когда я сидел у огня.

В той комнате я первым делом вываливал мамину одежду на пол: развязывал тесемки мешка, переворачивал его и тряс, держа пальцами за уголки. Кофты, блузки, носки, трусы, лифчики, джинсы. Скромный набор вещей, небрежно засунутых в мешок. Носили их с аналогичной небрежностью. Носки прохудились на пятках и растянулись в районе пальцев. Резинка трусов выглядывала из прорех в синтетической материи, которая имитировала кружева, вот только отверстий в этих заношенных псевдокружевах было больше, чем задумывалось производителями. Белые вещи посерели, а серые стали лиловыми. Темные вещи, изначально имевшие цвет ночного неба, приобрели мутно-грязный оттенок наспех вытертой классной доски.

Джинсы истерлись на коленях и в паху. В них было больше синтетики, чем натурального хлопка, из-за чего материя многократно растягивалась, сжималась и теперь в точности повторяла контуры маминых бедер и ног.

Она была худой. Всегда была очень худой. Одежда как таковая мало что значила, но по ней я мог судить о мамином теле. Я знал цвет ее волос, прядки которых среди прочего также вытряхивались на пол из мешка. Я знал запах ее кожи. Я больше узнавал об этом от ее одежды, чем от ее вида, ее прикосновений или слов.

Вместе с Бабулей Морли я сортировал одежду, поочередно загружал партии в стиральную машину, добавлял порошок и смягчитель ткани, закрывал дверцу, вращением рукоятки устанавливал нужный режим стирки и нажимал кнопку «Пуск».

Потом мы с Бабулей Морли пили чай на кухне, а мама спала наверху, и сон этот был нескончаемо долгим.

Перед своим уходом мама так же оставляла перед дверью спальни постельное белье. Влажное от пота — и от крови. Всегда измятое и перекрученное: свидетельство того, как ее тело извивалось и корчилось во сне. Оставались и запахи. На простынях и в комнате, куда я приходил делать уборку. Пахло горьким дымом, соленым потом, кислой слюной. И еще был сладковатый железистый запах ее крови. Все это скапливалось на кончике моего языка, проникало мне в нос и горло. В памяти остались эти запахи и этот привкус, как и страдальческие стоны за запертой дверью ее спальни.

Однажды я спросил у Бабули Морли, почему мы находим следы крови на белых простынях. Она сказала, что с мамой такое бывает, когда она чувствует себя хуже некуда.

Ее последнее появление в доме не отличалось от всех предыдущих. Она с нами едва перемолвилась парой слов, и мы сказали в ответ не больше обычного. И вела себя как всегда. Папы дома не было, но он приехал вскоре после звонка от бабушки и несколько дней провел в постели рядом с мамой, все время обнимал ее и что-то шептал на ухо. Я слышал шепот, стоя под дверью спальни, но слов разобрать не мог. А ее внезапный уход, как мне кажется, потряс Папу сильнее, чем любого из нас. В те дни она выглядела здоровее и оживленнее прежнего, однако, по своему обыкновению, ускользнула из дома, не попрощавшись. Папа был застигнут врасплох. Он отправился на ее поиски. А тем временем дома раздался телефонный звонок, Бабуля Морли взяла трубку, выслушала кого-то, повернулась к нам и сказала, что наша мама уже не вернется.





Глава девятая




Мистер Прайс повторно приехал к нам спустя две недели. На сей раз вместе со своими сыновьями, Томом и Чарли. Оба высокие и стройные, с длинными худыми ногами и узкими торсами, которые так резко переходили в широкие плечи, что при свободно висящих руках возникали большие просветы между локтями и грудной клеткой. У старшего, Тома, были светло-русые волосы, коротко подстриженные над ушами и еще короче — на затылке. Темноволосый и темноглазый Чарли внешне резко отличался от отца и брата. Красавчик, спору нет, хотя впечатление несколько портили отекшие нижние веки и сероватые круги под глазами. Нос у него был с горбинкой, а кожа имела странное свойство — она как бы подстраивалась под состояние погоды. В тот день по небу проплывали тучи, и лицо его выглядело каким-то неравномерно бледным. Все трое были в зеленых сапогах и коротких охотничьих куртках.

Прайсы поднялись по склону на своем «лендровере». В тот час мы с Кэти сидели далеко за домом, среди деревьев на опушке рощи. Я обстругивал перочинным ножом зеленую ветку ясеня. Снял мягкую кору на отрезке длиной с кисть руки и начал подравнивать край среза малым лезвием, понемногу вращая ветку. Кэти сжала коленями тушку дикой утки и ощипывала ее, пригоршнями выдирая перья. У ее ног стояла чаша с горячей водой и лежали мокрые тряпки, которые она периодически обмакивала в чашу и плотно прижимала к тушке, чтобы расширить поры и тем облегчить процесс.

С того места мы не видели визитеров и не слышали стука в дверь дома. Мистер Прайс проследовал на кухню для разговора с Папой, а Том и Чарли отправились искать нас. Они громко смеялись каким-то своим шуткам, пересекая зеленый колокольчиковый луг (цветы тогда еще не распустились).

Эти парни были на редкость хороши собой — настолько красивее меня или Папы, что даже сравнивать не имело смысла. Мы и они принадлежали к разным человеческим породам, привыкшим жить в очень разных условиях, — скажем, если они продвигались к вершине удобной дорогой на пологом склоне горы, то мы карабкались по отвесным скалам на ее обратной стороне. Или как если бы мы с Папой были вылеплены из аморфных комьев глины и спутанных корней, а эти двое сформировались из чистых кристаллических минералов.

Они говорили и смеялись глубокими голосами, совершенно не похожими на голос Папы. Их речь текла плавно, разбавляемая этакой вальяжной хрипотцой. Резонанс в прохладном воздухе был как от ударов мяча о влажную траву.

— Ты сам подстрелил эту птицу? — с ходу спросил меня Том. Он имел в виду утку, которую ощипывала Кэти, но обратился ко мне, а не к ней.

— Нет, — сказал я. — Это сделал Папа.

— Папа? — Его как будто позабавило это слово.

— Да, — сказал я просто. — Но он подстрелил ее не на вашей земле.

Сам не знаю, зачем я это сказал. Папа вполне мог добыть птицу во владениях мистера Прайса, да и вообще где угодно. Я не имел понятия, где это случилось, но вышло так, что своей фразой я то ли оправдывался перед младшим Прайсом, то ли намекал, что в случаях с другими утками бывает всякое. Надо было думать, прежде чем говорить, но, поскольку сказанное назад не вернешь и поскольку он мне не ответил, я повторил:

— Там, где он подстрелил эту утку, вашей земли и рядом не было.

— Ну, если он подстрелил ее в здешних краях, то наша земля в любом случае будет где-то рядом. Ему пришлось бы уйти очень далеко отсюда, чтобы рядом не оказалось каких-нибудь наших земель.

Том сделал паузу, чтобы посмеяться над абсурдностью моего заявления.

— Ты охотишься вместе с ним? — спросил он затем.

— Иногда.

— У него дробовик двенадцатого калибра, верно?

Кэти подняла взгляд на Тома, но ни один из парней не смотрел в ее сторону.

— Не знаю, — сказал я. — Может, у него и есть ружье, только мы никогда его не видели. На охоте Папе оно без надобности.

— Однако это странно: иметь ружье, но не пользоваться им на охоте. Как же он тогда бьет дичь?

Я пожал плечами. У Папы были расставлены ловушки по всей нашей роще и окружающим полям. При этом он пользовался такими ловушками, которые не убивают пойманную добычу, а лишь удерживают ее до той поры, когда придет Папа и сам ее прикончит. Так оно было лучше. Ловушки, предназначенные для убийства, зачастую лишь калечат добычу, и та медленно умирает в мучениях. А Папа делал ловушки-клетки, куда птицы или кролики забирались с намерением взять приманку, после чего клетка захлопывалась. Внутри было достаточно пространства, чтобы жертва более-менее комфортно провела последние часы своей жизни, не подозревая о том, что ее ждет. Папа регулярно проверял ловушки и, обнаружив добычу, по возможности аккуратно извлекал ее из клетки, а затем одним движением сворачивал ей шею. И они умирали, не успев даже толком испугаться.

Временами Папа также рыбачил. У него имелись удочки и снасти, но он говорил, что ловля на удочки отнимает слишком много времени, предпочитая ловить форель просто руками. Он знал подходящие для этого места.


Прайсам я сказал, что дробовиком Папа не пользуется потому, что привык охотиться с луком.

— Чушь несусветная, — сказал Том. — Никто не охотится с луком в этих местах. И я не верю, что кто-то способен подстрелить птицу из лука. Уж точно не летящую птицу, во всяком случае.

Кэти положила недощипанную утку на кусок брезента рядом с собой, запустила руку в правый карман своих джинсов и достала оттуда кожаный кисет. Двумя пальцами подхватила щепотку сухих табачных волокон и высыпала ее на согнутый желобком листок бумаги. Вложила туда фильтр, прежде чем свернуть сигарету и заклеить ее, проведя языком по всей длине. Чиркнула спичкой и, прикуривая, затянулась так сильно, что алый кончик сигареты заглотил пламя от спички. Струями выпустила дым из ноздрей и рта. И посмотрела на Прайсов.

Я еще раз пожал плечами:

— А вот Папа это делает. Иногда это удается и Кэти.

— Это, стало быть, Кэти? — спросил Том.

Она сидела в каких-то пяти шагах от него, но он задал вопрос мне, не глядя в ее сторону. Кэти сделала еще одну затяжку. Потом встала и приблизилась к нам. За пару последних месяцев она здорово вытянулась и еще не привыкла к своему новому росту, так что походка у нее была слегка вихляющей. Зато во всем прочем она оставалась очень прямолинейной — выбрав курс, уже с него не сворачивала.

— Я тоже охочусь, — сказала она. — И мне случалось попадать в летящих птиц из лука.

Том наконец-то повернулся к ней, явно начиная сердиться, что было странно, учитывая несущественность разногласия. Вероятно, он просто привык, что ему никто не возражает. Ни его младший брат, ни соученики, ни парни из секций регби и крикета, ни люди в его стрелковом клубе, ни даже его учителя. Вполне допускаю, что все они восхищались Томом. Его самоуверенностью. Его гонором. Своеобразным обаянием, которое окутывало его, подобно рою надоедливых слепней над головой. Должно быть, ему никогда не говорили, что он в чем-то не прав. И не похоже было, что когда-нибудь скажут. До конца его дней. Он всегда будет получать желаемое. Он всегда будет прав. Всегда будет первым в очереди. Думается, даже его отец, мистер Прайс, не очень-то ему перечил. А в тех случаях, когда это все же происходило, оба понимали, что всего лишь придерживаются установленного порядка вещей. Когда отец требовал от него объяснений по какому-либо поводу, осуждал его действия или советовал пересмотреть какое-то решение, это лишь укрепляло Тома в уверенности, что он занимает второе по значимости положение в этой вселенной, чтобы закономерно стать первым, когда придет его срок. В такие моменты отец ставил Тома Прайса на место, но ничего унизительного в этом не было.

Однако возражение со стороны Кэти, к которой он перед тем даже не обращался, вывело его из себя. Я видел это по его лицу. Он стиснул зубы и начал быстро моргать, как будто старался сморгнуть Кэти из своего поля зрения или сморгнуть неприятные мысли, проникшие в голову, когда ход беседы на минутку вышел из-под его контроля.

— Я к тому, что это кажется странным — да и вообще противоречит здравому смыслу, — когда ваш отец охотится с луком и стрелами, имея возможность делать это с ружьем. И не суть важно, есть у него дробовик двенадцатого калибра или нет — при желании раздобыть его нетрудно. Хоть какое-нибудь ружье приобрести можно всегда, вы согласны? Я просто не могу понять эту тягу к допотопным технологиям. Какой в этом прок?

— Ну а какой, по-твоему, прок во всем, что мы тут делаем? — сказала Кэти. — Мы могли бы жить в городе, где Папа нашел бы работу, могли бы покупать продукты в супермаркете, как делают все остальные. Ходить в школу, завести друзей и все такое. По идее, ты мог бы сразу спросить, почему мы ведем себя так, а не иначе.

Том рассмеялся. Я понял, что он так сделает, еще до первого смешка.

— Ты права, лучше сразу спросить об этом. И я спрашиваю: почему вы живете здесь, посреди нашего леса?

Кэти открыла было рот, но тут раздался голос младшего из братьев, Чарли, до той поры хранившего молчание.

— Том, — сказал он, — нам сейчас ни к чему эти разборки. Не будь идиотом.

Тома, похоже, сильно удивило вмешательство брата, но он ничего не сказал ему в ответ и не продолжил разговор с Кэти. Вместо этого он вновь обратился ко мне. Начал расспрашивать о роще. О том, какие тут виды деревьев, какого они возраста. Спросил, почему наш Папа выбрал именно это место. Спросил, сколько времени ушло на расчистку участка и на строительство дома. Спросил о нашей маме. Спросил, учились ли мы в школе. Спросил, как долго мы собираемся тут оставаться.

Я всячески уходил от прямых ответов, и под конец он снова начал раздражаться.

— Мне просто хочется узнать про вашу жизнь, и все. Признайтесь, это ведь необычно: поселиться в таком месте. И жить так, как живете вы.

Я огляделся по сторонам. Кэти уже вернулась к своей работе: ее пальцы ловко выдергивали утиные перья. Она как будто полностью сосредоточилась на этом занятии, ощипывая тушку с безмолвным фанатизмом средневекового флагелланта, бичующего собственную плоть. Но даже при возросшем темпе работы она не пускала кровь, повреждая утиную кожу. Она также не забывала смачивать птицу водой (правда, уже остывшей) и повторно проходить по уже выщипанным местам, удаляя пеньки и остаточный пух.

Я постарался наилучшим образом ответить этому долговязому умнику:

— Папа считает, что нам надо научиться выживать, располагая лишь тем, что мы сами можем изготовить или найти. Только и всего. Мы просто хотим, чтобы нас оставили в покое.

— То есть вы не хотите подружиться со мной и Чарли? Ты слышал это, Чарли?

Чарли был более сдержанным, чем его брат. Возможно, и более вдумчивым.

— Да, — промолвил он. — Очень жаль.

Том взглянул на брата, потом на Кэти и наконец на меня. Ему уже начал надоедать этот разговор, и он предложил нам вернуться в дом, где тем временем их отец общался с нашим. Том и Чарли тотчас направились в ту сторону, и я счел за лучшее поступить так же. Кэти шагала рядом со мной. Ощипанная утка, пухлая и гладкая, покачивалась в ее руке.

Вслед за рослыми братьями мы вошли в кухню. Напряжение внутри было велико. Папа и мистер Прайс сидели друг против друга за выскобленным столом. Мы вчетвером замялись у двери, однако беседа уже и так подошла к концу — оба со скрипом отодвинули назад стулья и встали лицом к лицу. Папа был настоящим гигантом, на добрый фут возвышаясь над Прайсом, который, однако, не выглядел подавленным.

Прайс протянул Папе правую руку:

— Надеюсь, ты подумаешь над моими словами, Джон.

Несколько секунд Папа не реагировал, прижимая обе руки к бокам, но затем все же ответил на рукопожатие. Лицо его было бесстрастным.

Прайсы покинули дом и двинулись к своему «лендроверу». Папа приблизил лицо к мутноватому кухонному окну, наблюдая за их отъездом. Он продолжал следить за движением машины по грунтовке до поворота и далее, пока она совсем не скрылась из виду.

Папа вложил кулак правой руки в ладонь левой и помассировал костяшки, затвердевшие из-за множества травм и отложения солей, как и грубая кожа, туго обтянувшая суставы и промежутки между ними. Потом стал рассеянно теребить большой палец левой руки, покрытый мелкими шрамами, вряд ли ощущая эти прикосновения: нервные окончания там почти отмерли после бесчисленных ударов. Впрочем, он и не пытался что-либо ощутить, делая это просто по привычке.

Мы глядели на потерянного человека, нашего отца, который как будто забыл о нашем присутствии, машинально потирая кулаки и погружаясь в свои мысли.

Но через некоторое время он к нам вернулся:

— Подкинь в печь дров, Дэниел. Нужно снова прогреть комнату.

Я выскользнул в прихожую, где на соломенных подстилках сидели собаки. Завидев меня, они вскочили, стали тыкаться носами и лизать мою руку, пытавшуюся их погладить. А когда я положил ладонь на голову Бекки, она задрала морду в попытке перехватить меня сбоку над запястьем, подтолкнуть руку вниз и снова достать ее своим языком. Но я увел руку под ее нижнюю челюсть и добрался до затылка с другой стороны, а она повторила свой маневр, и, таким образом, моя ладонь и собачья морда совершили несколько круговых движений.

Наконец я прервал эту игру и пробрался в угол за их подстилками, где были сложены поленья. На кухню я вернулся в сопровождении собак, которые тут же принялись радостно прыгать на Папу и Кэти, пока я возился у печи. А Папа меж тем продолжал говорить.