И все мы будем счастливы

Кира ее перебила:

– Да, Катя! Конечно! – И, чуть помолчав, осторожно спросила: – А ты считаешь, что это… Удобно?

Катя усмехнулась:

– А, вы про маму? Не беспокойтесь – ее нет в городе.

Ну и договорились – к часу дня, к ним домой. Хорошо.

Кира торопливо выпила кофе – Зяблик, кажется, спал. Написала ему записку, удостоверилась, что колечко и письмо в сумочке, на самом дне, и вышла из дому.

По дороге купила фруктов, коробку конфет и коробку пирожных – красивых до невозможности, похожих на глянцевые пасхальные свечки.

Квартира находилась в хорошем районе: золотая миля, кажется, это так здесь называется? Малая Грузинская, когда-то там жил Высоцкий. Восьмой этаж, налево от лифта – Кира помнила. Была она здесь дважды – конечно, оба раза ни Нины, ни Кати дома не было.

Зашли они по каким-то делам – кажется, Мишка искал документы. Ничего у них там не было и быть не могло. Но все равно осталось отвратительное чувство, что она без спроса, по-воровски ворвалась в чужую жизнь.

У двери Кира перевела дух и позвонила. Удивилась, что колотится сердце. «Волнуюсь?»

Дверь открылась, и на пороге квартиры возникла Катя.

Она, конечно, изменилась, а что удивительного? Прошло много лет, Кира знала ее почти ребенком, потом строптивым подростком, а сейчас перед ней стояла взрослая, много чего повидавшая женщина – разведенная и имеющая дочь.

Катя была явно смущена и отводила глаза.

Кира прошла, разделась.

– Куда, Кать? На кухню?

Катя кивнула. Наша вечная привычка – на кухню! На кухнях нам определенно уютнее и как-то проще – и чайничек под рукой, и банка с кофе. Советская кухня церемоний не предполагала. «Воистину кухня для русского человека – все!» – подумала Кира.

Кухня была небольшой и запущенной, неухоженной. Холостяцкой. Старая мебель – еще с тех, давних времен. Кира помнила этот пластиковый гарнитур – кажется, из семидесятых годов, купленный еще Мишкиной мамой. Потертый линолеум, почти потерявший свой цвет, старая плита и маленький холодильник – наверняка ровесник всему остальному.

«Странно, – подумала Кира, – неужели все так печально? Ну хотя бы раз в жизни люди меняют кухонный гарнитур? Или плиту? А холодильник? Конечно, меняют! Неужели такая беспросветная бедность? Или просто равнодушие к быту, неряшливость и нежелание что-то улучшить?» Кира вспомнила, что Мишка смеялся над ее неуклюжими хозяйственными потугами: «Не волнуйся, я привык! Нина тоже меня не баловала. Ну, если только вначале». «Не повезло тебе с женами», – шутила Кира. Мишка искренне удивлялся: «Что ты, Кирюша? Мне сказочно повезло – уж с тобой точно!»

Наивный и смешной был ее Мишка, ее некапризный и непритязательный муж.

Катя включила чайник и открыла коробку с пирожными и конфетами, хмыкнула, удивившись их искусственной красоте. В глазах ее читалось: «Такое бывает?»

– Чай? – спросила она.

Кира кивнула. Почему-то она подумала, что кофе в доме может не быть.

Неловкость и смущение висели тяжелым туманом, как в сильно накуренной комнате.

Катя по-прежнему не смотрела Кире в глаза, Кира покашливала, крутила на пальце кольцо, и разговор не клеился, не начинался.

«Скорее бы это закончилось! – думала Кира. – Зря я все это затеяла. Надо было сделать умнее и проще – все передать через Зяблика. Ну или просто накоротко встретиться у метро: здравствуй, Катя. Это тебе от отца. Сунуть конверт и тем самым облегчить жизнь и себе, и ей».

Ну да ладно, время не течет – бежит. Чашка чая, разговор ни о чем, например, о погоде, и все. До свидания. Точнее – прощай навсегда.

Никогда больше она не увидит эту угрюмую и нелюбезную молодую женщину, не усядется напротив, не станет пыжиться и подыскивать фразы, источать любезности и «делать вид». Сегодня и все, все. Все!

Но зато на свободу с чистой совестью. Последнюю Мишкину волю она исполнила.

Но как поскорее хотелось вырваться из этой захламленной и душной квартиры!

Наконец Катя налила чай, и Кира начала разговор.

– Ну, как вы живете? – осторожно спросила она.

– Да как-то так… как все, наверное. Ну, или как большинство.

– Работаешь? – осведомилась Кира.

– Куда деваться? – усмехнулась Катя. – Есть что-то надо.

Где и как – Кира не уточняла: понимала, что вряд ли услышит хорошее.

– Как Ксюша?

– Тяжело, если честно. Переходный возраст – тринадцать лет. Сейчас они такие… Кошмар.

– Ну и мы тоже подарками не были, – улыбнулась Кира, – и я, и ты!


Сказала и испугалась. Как суровая Мишкина дочь воспримет ее слова? Поймет ли шутку? Вот начнет сейчас вспоминать свою детскую травму и безотцовщину!

Но этого не случилось. Катя, как ни странно, улыбнулась.

– Ну, а как вы? – спросила она и слегка покраснела.

Кира махнула рукой.

– Что я, Катя? Пенсионерка. Практически списанный материал. Живу как-то. Ковыряюсь, копаюсь. Все незначительно, мелко – и заботы мои, и привычки. Знаешь, возраст, усталость. Да и после смерти Миши мне многое стало неинтересно.

Она снова испугалась своих слов и коротко глянула на Катю.

Та побледнела.

– Я понимаю. Знаете, всем как-то невесело. Мне вообще кажется, что люди сейчас мало радуются, что ли? Я вот на лица смотрю – а на них написано: не подходи. Не подходи – мне и так плохо. Мне тяжело, у меня проблемы, мне все надоели. Я устал. Нет, не так? Я не права?

Кира смутилась.

– Ну… я не знаю. Разные люди, разные лица. Но в целом, – она спохватилась, – ты, кажется, права. Мир немного, увы, перевернулся и стал тревожным и неспокойным.

«Про отца не спрашивает, – мелькнуло у нее. – Боится или неловко? Чувствует свою вину или по-прежнему в большой обиде на него?»

– Послушайте! – вдруг оживилась Катя. – А давайте с вами выпьем? Ну так, по чуть-чуть? У меня есть коньяк! Еще с дня рождения. – И она опять покраснела.

Кира обрадовалась: вот и выход! Конечно, после пары рюмок станет проще.

Катя торопливо выскочила из кухни и вернулась с початой бутылкой. Выпили быстро и как-то обрадованно. Катя наливала уже по второй.

Неужели любит выпить? Вполне может быть. Жаль. Но похоже – серая кожа, потухшие глаза. Бедный Мишка! Слава богу, он ничего не узнает.

После двух рюмок Катя порозовела и оживилась.

Нет, про отца она по-прежнему ничего не спрашивала, но Кира за это ее не осудила. А говорить начала торопливо, словно боясь пропустить что-то важное:

– Мама? Да ее давно нет в Москве! Да, да. Четыре года назад она уехала. Куда? В монастырь. Вы не ослышались, нет, мама ушла в монастырь. Сначала послушницей. К вере пришла лет семь назад. Говорила, что осознала свои ошибки. Мне поначалу не верилось, если честно. Мама и осознание? Мама и чувство вины? Нет, невозможно. Знаете, – Катя запнулась, – я ведь тогда ее ненавидела. Началось все с того, как ушел отец. Она всегда его поносила, когда еще он жил здесь, с нами. Мало денег, ни на что не хватает – это вечный рефрен, по жизни. Она ничего про него так и не поняла: он другой! Он вообще с другой планеты, ей недоступной. Все ведь у них получилось случайно – приезжая девочка, тихоня и скромница, совсем одинокая в огромном городе. И он сирота, никого. Вот и встретились два одиночества. А единым целым так и не стали – слишком разными были. Несовместимыми. Нет, я потом и ее поняла – после всей ее бедности, голода в селе и лишений: пара сапог на трех сестер – в школу ходили по очереди – вдруг столица! Машины, дома. Нарядные люди. И голова закружилась. Как и ей всего этого хотелось, можно понять. И поначалу ей показалось, что все получилось: хороший, непьющий и образованный муж, прекрасная квартира. Даже свекровь отсутствовала – вот ведь свезло! Никто не запилит до смерти, никто не попрекнет, что приезжая. Да, муж зарабатывал мало, но, может быть, позже что-то изменится? Но не изменилось. А хотелось ей многого – вокруг сплошные соблазны! А у него одна работа на уме, одна наука. Ничему не завидовал, ни к чему не стремился. «Какая машина, Нинуль, когда есть метро? Ремонт? А зачем нам ремонт? И так все хорошо и даже отлично!» Отлично, ага! Нет, вы посмотрите! А ему все хорошо, его все устраивает – и мебель эта, старая и вонючая. Нет, правда – пахло от нее каким-то лежалым старьем, как в ее отчем доме, в деревне. Обои эти. Мать от них тошнило. Прямо настроение портилось, когда падал взгляд на всю эту рухлядь. А ему опять хорошо: «У нас так уютно, а, Нин? Да и мама… Мама так это кресло любила!» А кресло это… Да мрак! Нет, он точно блаженный. И увлечения у них были разные – гитару его дурацкую она ненавидела. Как только он брал ее в руки – врубала пластинки. Всякие там «Песняры», «Голубые гитары». Отец морщился и уходил. А книги? Как она ненавидела его книги, этот самиздат, пачкающий пальцы. Последние деньги ведь тратил на это дерьмо! А знаете, что она однажды сделала? Нет? Отец вам не рассказывал? Стеснялся, понятно. И я бы не рассказала, с каким монстром живу. Так вот, отец принес в дом Солженицына, перепечатку, конечно. Дали ее ему на несколько дней. А Нина Ивановна… Ну, вы догадались? Ага, порвала. Порвала и сожгла, как вам, а?

Я помню, как отец плакал, назвал ее чудовищем. А она злорадно смеялась. Слава богу, не грозилась донести на него. Хотя, если честно, я бы не удивилась. Они не просто были разными – они были невозможно противоположными, несовместимыми, нестыкующимися. Во всем. И как они прожили почти семь лет? Не понимаю.

Он мучился, страдал – из-за меня в том числе. И она страдала. Конечно, страдала – думала, что ничего в жизни не вышло, ничего не сложилось. И я страдала – все понимала. А потом появились вы. И это отца спасло. Иначе… – Катя замолчала и махнула рукой.

Кира вздрогнула. Уж чего-чего, а этого она точно не ожидала! Господи, какой поворот! Нет, невозможно.

А Катя жарко продолжила:

– Да, да! Я была почти счастлива, когда вы появились! Честное слово! Да потому что все понимала – останься отец с нами, случится что-то ужасное. Я страшно тряслась за него. Но когда он ушел и мы с мамой остались одни, стало еще ужаснее. Мама совсем слетела с катушек. Истерила, сводила меня с ума, пробовала поддавать, правда не получилось. У нее была странная для деревенского человека реакция на алкоголь – после первой рюмки ей становилось плохо. Работу свою она ненавидела, отцу посылала проклятия, ну и на мне отрывалась по полной. А в общем… Несчастная глупая и одинокая баба. Это я потом поняла.

Естественно, я ее ненавидела. И, конечно же, ни в чем себе не отказывала. Подростком была дерзким, непредсказуемым. Хлестала словами, как пулями: «Это ты, это из-за тебя! Ты сумасшедшая, психопатка! Он правильно сделал, что сбежал от тебя. И я бы сбежала, только куда?» Ну и так далее.

И замуж я выскочила, чтобы избавиться от нее – мне казалось, что после замужества она оставит меня в покое. Но как бы не так – какой, к черту, покой, если мы продолжали жить вместе? Муженька моего она кляла похлеще отца: и ленивый, и бессовестный, и наглец, и бедняк. И свинья безответственная.

Я, конечно, тут же, как Матросов, на амбразуру. Мужа своего защищала, отстаивала – как же, жена! Но на самом деле, – Катя грустно посмотрела на Киру, – мама была права. Именно таким он и был – ленивым и безответственным, наглым и неряшливым. Чистая правда. Открылось это почти сразу, но я продолжала его защищать – наверное, назло матери, только чтобы ей насолить.

Катя молча раскуривала сигарету.

– В общем, жизнь у нас была… Ад, а не жизнь, если честно.

Вот тогда я и… Ну, вы поняли. Это насчет квартиры.

Кира кивнула.

– Я, дура, все списывала на мать. Дескать, съедем, и начнется райская жизнь. Ага, как же. Ничего бы не изменилось, поверьте. Из хама не сделаешь пана. Но я упорствовала. Скорее всего, мне нужно было найти виноватых – сначала мать, ну а потом… вас. Вас и отца. Но мне не стало легче. Сплошная тоска.

– Столько лет прошло, Катя, – тихо сказала Кира, – что вспоминать? Все мы, знаешь ли, ошибались. Все давно быльем поросло, успокойся.

– Поросло, это верно. Только с отцом своим я перестала общаться. И даже не попрощалась. Да и вообще, сколько же тогда во мне было злости – мировой океан! Я ненавидела всех – ее, свою мать. Мужа своего ублюдочного. Отца, бросившего меня. Ну и вас – заодно.

– Нормально! – отозвалась Кира, желая как-то утешить эту несчастную, так и не выросшую девочку. – Это нормально. Знаешь, как я в таком возрасте презирала своих родителей? А у меня, между прочим, была вполне благополучная семья! Никто никому не изменял, никто ни от кого не уходил, детей не бросали, пьяницами не были. Типичная, среднестатистическая советская семья, даже почти образцовая. Папа – военный, мама – училка. Компоты там всякие, соленые огурцы. Капуста ведрами – витамины! А меня трясло от них, как будто подключили к розетке. Просто колотило, веришь? А что, спрашивается, они делали плохого? Да ничего. Жили убого? Так все так жили. Честные, порядочные трудяги. Обыватели, мещане? Конечно. И что? За что их было так презирать? За то, что я хотела жить иначе? Знаешь, я их очень стеснялась, а теперь вот стыдно, казнюсь. Всегда считала их скрягами, а они просто боялись. Всего боялись: обмена денег – такое ведь было, – увольнения, пенсии.

Но когда мы собрались уезжать, отдали нам почти все, что собрали. При том, что отец был коммунист и ничего не хотел замечать: «Все у нас в стране хорошо! Да, есть какие-то сложности, неполадки, но в целом все замечательно». И уж, конечно, эмигрантов, «предателей родины», презирал от души. А вот меня, изменницу, удерживать не стал… и почему, интересно? Загадка.

Катя, уткнувшись в столешницу, молча водила пальцем по клеенке.

Кира увидела, какие неухоженные, совершенно неженские у нее руки – мальчишеские, подростковые, с коротко остриженными ногтями, с заусенцами и цыпками.