Истории из легкой и мгновенной жизни

Много позже мы познакомились с Демидовым и стали дружить. Я вскоре понял, что он очень ранимый и волнующийся человек.

На сноба он походил исключительно от волнения.

Демидов с тех пор совсем не изменился.

Зимой носит смешные детские шапки и варежки. Мне кажется, что варежки у него на резинках, вдетых в рукава.

Разве что он понял, что точно не станет звездой. Где-то в мироздании заела какая-то шестерёнка, и трамвай, который должен был его подвезти на Олимп, не открыл двери, а проехал эту остановку.

Зато, стартовав на Свердле, трамвай подсадил братьев Кристовских из группы «Uma2rman».

С братом Сергеем Кристовским в прошлой жизни мы тоже приятельствовали.

Он, как вы уже догадались, нынче совсем не изменился.

Сергей почти всегда появлялся в компании своей крупной красивой жены. У неё были большие губы, и вся она была такая плотоядная. Кажется, Сергей ее подбешивал своей невозмутимостью.

Теперь у него другая жена.

Момента появления Володи я не заметил. Володи тогда ещё не было поблизости. Володя, наверное, был маленький.

Братьев вдвоём я увидел уже в телевизоре, где бесконечно крутили песню про «Прасковью». Кажется, там тоже ездит трамвай, в клипе. Либо прямо в кадре, либо неподалёку.

А ещё был – Дмитрий Некрасов. Он рос в Дзержинске вместе с Чижом, и они вдвоём сочиняли песни в местном лесу.

Я даже знаю, где был этот лес. Сейчас его вырубили и там стоит заправка.

Несколько из сочинённых ими вместе песен Чиж поёт до сих пор. К примеру, «Я на лесоповале сорок пил затупил…».

Или песня «Расстели мне поле» – одна из лучших в репертуаре Чижа и безусловный шедевр. Это некрасовская песня.

Всего их шесть или семь – совместных или чисто некрасовских песен на альбомах Чижа.

Можно было б на заправке повесить табличку: «На этом месте Чиграков и Некрасов сочинили несколько великих рок-н-рольных песен». Была бы не простая заправка, а особенная.

Некрасов потом собрал группу под названием «ДНК», и они играли лучше всех на свете.

Когда Некрасов пел, воздух будто трескался, и повсюду летали маленькие молнии.

Он был натуральной звездой на сцене и полным раздолбаем по жизни.

Однажды они пели в маленьком нижегородском баре, как раз на трамвайной остановке, и вдруг в бар зашёл, заехавший зачем-то в Нижний Новгород, Чиж.

Он увидел старых товарищей – и, конечно, тут же оказался на сцене.

О, какой концерт они отыграли! Бармен едва не погиб от счастья.

Это ведь не американское кино – это наша жизнь: она была.

Мне казалось, что трамвай на Свердле не просто должен остановиться ради Некрасова, а, как в той песне Гребенщикова, съехать с рельс, и пойти напрямую к точке встречи.

Долгое время я жил в уверенности, что после питерской и свердловской рок-н-рольной волны – следующая будет наша, горьковская, нижегородская.

Что мы накроем всю Россию.

Возможно, в какой-то другой реальности так и случилось.

Хотел бы я разок взглянуть на этот трамвайчик: едет там живой Полковник, Саша Яковлев, Дима Некрасов, Вадим Демидов, и ещё несколько славных ребят, – а на остановке, под дождём стоят: Юрий Юлианыч Шевчук, мокрая борода, глаза тоскливые, Васильев в своём вечном сплине, весь «АукцЫон», толпой в сорок музыкантов, «Чай-Ф» опять же – Шахрин с удивлёнными, навыкате, глазами.

И все машут руками: а мы? а нас?!

А эти, в трамвае, смеются и никого не замечают. Им вечером петь на полумиллионном стадионе.





Оглянуться и не расплакаться




Люди иногда оглядываются назад и вдруг ужасаются. Не просто удивляются, а именно что ужасаются.


Моё поколение отправилось в люди четверть века назад: страшно молвить. Почти как в книге про трёх мушкетёров. В 1991 году я окончил школу.

Выходя на центральные улицы главных российских городов, я наблюдал.

Люди возбуждёнными колоннами маршировали взад-вперёд.

Тогда были в моде молодые демократы, глашатаи перестройки, сторонники – о чём тогда говорили на каждом углу? – «бригадного подряда», «гласности», «открытых границ», «невидимой руки рынка», «покаяния».

Втайне предполагаю, что две трети тех, кто тогда ходил по Москве и по всем остальным городам России, выкрикивая демократические лозунги и агитируя за Бориса свет Николаевича, – ныне не стремятся об этом рассказывать внукам. Самые честные – горько стыдятся; большинство делает вид, что этого не было, потому что быть не могло.

Но ладно ещё – политика. Здесь, как говорит один мой бывший добрый товарищ, «можно спорить». Я и другие вещи помню.

Когда вижу сегодня огромные очереди желающих припасть к святым мощам или поклониться иконе Богоматери, я гоню от себя мысль о том, что добрая половина этих людей в своё время заряжала воду в трёхлитровых банках под руководством экстрасенса Чумака и лечила почки, печень и поджелудочную, слушая проповеди экстрасенса Кашпировского.

Половина страны сидела у экранов, расставив вокруг себя банки, плошки и бутылки.

Гуляя, скажем, в августе 91-го по Арбату, даже я, шестнадцатилетний подросток, удивлялся: как, каким образом моя вполне себе просвещённая страна дошла до такой степени… чего? Чего же?

Да всего чего угодно: разнузданности, лихости, глупости, подлости, открытости, искренности. У меня просили подпись за восстановление монархии, мимо проходили люди, напевавшие «Харе Кришна!», навстречу им шли язычники с витиеватыми солнцеворотами, между них сновали люди со значками «Хочешь похудеть – спроси меня как», здесь же играли в напёрстки, чуть дальше проповедовали свою веру адвентисты, сайентологи, баптисты, телепаты, кастраты, неряшливо одетые люди спасали Россию от сионистского заговора, интеллигентно одетые люди в очках спасали Россию от всероссийского погрома, дата которого им была известна с точностью до минуты – причём погром курировали генералы КГБ, также известные поимённо, студенты звали страну к топору – хотя сами явно никогда никаких топоров в руках не держали, иные находили избавление от всех проблем в обливании себя ледяной водой, что демонстрировали здесь же, оставляя после себя сырость, третьи, осуществляя круговорот жидкости в организме, пили такое, о чём в приличном месте говорить не принято, и других пытались угощать, четвёртые же пили всё подряд – и казались самыми здоровыми на этом празднике жизни.

Но если бы только столица сошла с ума, попав в перекрестье десятков модных трендов!

Можно было не ездить так далеко. Достаточно было зайти в любой – городской или сельский – клуб, где молодые люди, мои ровесники, проводили свой незатейливый досуг. Нормальные пацаны вшивали в трико красные полосы – и так ходили, целыми городами, с лампасами: новейшие индустриальные казаки? Просто остолопы? Кто они были? А эту раскраску девичьих лиц вы помните? Помните их удивительные причёски? То, в какой цвет красили волосы старшеклассницы? Самые дикие джунгли, самые хитрые животные джунглей не смогли бы отразить те великолепные цвета. Если б старому мудрому хамелеону предложили спрятаться в причёске старшеклассницы нашей страны эпохи перемен – он сошёл бы с ума! – он перепробовал бы все свои возможности, включил бы режим «осеннее дерево», «ярко-жёлтая листва», «спина бегемота», «грязи вселенские», «труха», «застывшая лава», «ночной пожар», «соломенная крыша», «я банан, просто банан», «вернулось всемирное похолодание, выпал первый, не самый удачный снег за двести тысяч лет», «хорошо, хорошо, теперь я змея, я сохраняю покой» – и на очередной попытке разорвался бы к чертям. Чем они поливали свои гривы? Как они их завивали? Где они находили помады и тушь, чтоб довести себя до такого состояния?

Демоны! Они были как заблудшие демоны.

Ещё я помню девушек в ботфортах – этих гренадёрских сапогах, символизировавших тогда смелость и просвещённость; помню, как певица Валерия в них выступала, пела народную песню; в университете иные мои сокурсницы тоже ходили в этих сапогах, по крайней мере до тех пор, пока в такие же сапоги дружно не переоделись девы лёгкого поведения, ищущие удачи вдоль освещённых трасс. Теперь, предположу, такие сапоги даже в публичных домах стесняются надевать: разве что в какой-нибудь совсем бесподобной ролевой игре вроде «Мадам гренадёрша и её дрессированный провинившийся солдатик».

А слушали – что мы слушали, какую, с позволения сказать, музыку?! (Верней, не мы – а они; я не слушал и наговаривать на себя не обязан.) Начали с группы «Мираж», что уже было дичью; следом перешли к «Ласковому маю», будто полвека нас не воспитывали на песнях Утёсова, Вертинского, Бернеса, Георгия Виноградова, Отса, Кристалинской и Магомаева – а держали нас всё это время в самом несчастном детдоме, на пшённой каше без сахара, а все нас обижали: няньки, воспитатели, истопник Фёдор.

Поэтому: бел-лые розы, бел-лые розы, беззащитны шшшипы! Ы! Ы!

Ладно бы ещё одни малолетки западали на Шатунова – нет, его слушала милиция, сельские администрации, учителя средних и высших учебных заведений, на концерты «Ласкового мая» приходили почётные пенсионеры. Где нашли этих пенсионеров, где их держали все предыдущие восемьдесят лет? В лесу? В зоопарке? Они смогли бы победить в самой страшной мировой войне под такие песни? Отчего они себя не спросили об этом?

Впрочем, следом пришло такое, что и Шатунов стал казаться вполне себе милым и приличным парнем. Явились какие-то гнусавые малоумки, то с огромным количеством зубов, то вовсе без оных, представители третьего пола, радужные птицы с перьями в области поясницы, силиконовые губы, гуляющие сами по себе, в отсутствие головы, другие части тела, казалось бы, не приспособленные для пения, дуэты разных частей тела, квартеты представителей третьего пола и пола, ещё не изведанного никем, кроме представителей третьего пола. О, пора открытий! Пора свободы.

В моём классе, знал я в том самом 91-м году, не пробовал наркотики ещё ни один ученик. Но тремя классами младше, к 95-му году сложно было найти того, кто не пробовал хотя бы раз. От барбитуры до метадона – во всём разбирались даже ученики начальной школы. Это была всем модам мода.

Учителя, которые учили многих из нас, – они, видимо, тоже что-то скрывали от мира долгие годы. В городке, где я родился, в конце девяностых единственная школа неизменно закрывалась с 12 до 14 часов: учителя не могли пропустить очередную серию какого-то сериала, то ли про богатых, которые тоже плачут, то ли про рабыню Изауру, – и вместе с учениками, торопясь и толкаясь, бежали следить за судьбой метиски, или мулатки, или полностью, непоправимо, чернокожей героини. А потом возвращались – и преподавали детям историю, русский язык, Достоевского, основы государства, права, здравого смысла. Неужели это было с нами?

Сегодня, как нам кажется, накал страстей уже не тот. Кончилась краска, которой несчастные девушки красили свои гривы. По Арбату ходят взад-назад вполне приличные люди. Учителя если имеют наклонности к просмотру латиноамериканского «мыла», то скрывают их. Молодые люди уже не стремятся перепробовать все «колёса» на свете: многие в курсе, что так можно уехать слишком далеко. Фрики занимают положенное им место и возбуждают только свой тихий круг, а не многомиллионные аудитории телеканалов.

И всё-таки. Прежде чем увлечься чем-нибудь, ну, не важно чем: пирсингом, дайвингом, шопингом, лизингом, петтингом, ауткоммингом, дауншифтингом, – на секунду остановитесь и спросите себя: «Со мной всё в порядке? Не чересчур ли я модный?»

Сосчитайте до ста. Или хотя бы до десяти. Всё в порядке? Вперёд.





Не трогай море – моменто море




Земля священна не в метафорическом смысле. Она просто священна, и всё. Это данность. Здесь нет никакой мистики, никакой поэзии. Если случится война – она может быть лишь за общее. Общее у нас одно: земля, память, язык. Три слова через запятую, но они нерасторжимы. Память и язык тоже живут на земле.

Дающая жизнь всему живому, подарившая жизнь твоему роду, спрятавшая всех тех, кто был здесь до тебя, – земля. Отправляясь на бой, в дальний край, или в путешествие без надежды на возвращение, люди брали с собой горстку родной земли.

Всякий, кто смеётся над этим, – выказывает, что он просто глуп.

Когда люди всерьёз решают, что им принадлежат леса, реки, озёра и горы, это лишь забавляет.

По сути, выкуп в личное пользование национальных богатств – ровно то же самое развлечение, что и покупка участков на Луне. Нет, даже на Солнце.

Такой маленький человек, живёт такую маленькую жизнь, – но уселся на кочку, сидит, держится за неё двумя руками, приказывает считать себя главнее этой кочки.

Или забрался в лужу – и отдал распоряжения почитать себя за местного водяного.

Кто-то остроумно подметил, что владение общенародными богатствами, водами и лесами – такая же нелепость, как владение крепостными.

Думаю, что даже бо́льшая.

Иные люди даже желают, чтоб их отдали в рабство. С удовольствием подпишут все бумаги и осмысленно переведут себя на общее содержание с домашним скотом.